Предлагаю желающим скачать книгу Кейта Ричардса "Life" на английском языке. Формат Word, никаких специальных программ для чтения не требуется.

Keith Richards - LIFE.doc

Предлагаю также некоторые отрывки из книги "Life" в моем переводе.



Из главы 2

Я помню, как я в первый раз пошел в подготовительный класс в школу West Hill. Я кричал: “Не пойду, мама, не пойду!” Я выл и пинался, и пытался спрятаться, но мне пришлось пойти. У них для этого есть свои способы, у взрослых. Я устроил драку, но я знал, что это бесполезно. Дорис сочувствовала мне, но не очень. “Это жизнь, мальчик, с этим ничего не поделаешь”…
. . . . . . . . . .
Я ненавидел подготовительный класс, я ненавидел всю школу. Дорис вспоминала, что я так нервничал тогда, что ей приходилось носить меня на спине из школы, потому что я сильно дрожал и даже не мог идти. А ведь это было еще до того, как меня в школе начали лупить и издеваться надо мной.
. . . . . . . . . .
Рано или поздно нас всех бьют. Лучше, когда это случается раньше. Одна половина - лузеры, другая - хулиганы. Это произвело на меня сильный эффект, я получил несколько уроков, которые смог использовать, когда стал старше. Главное, что я понял - как использовать эту вещь, которой обладают некоторые мелкие засранцы, и которая называется скорость. Которая обычно значит: “Убегай.”…
. . . . . . . . . .
Но моё самое тяжелое и болезненное воспоминание о тех временах – это день гнилых помидоров. Со мной случались разные неприятности, но тот день был худшим в моей жизни. В дальней части нашего сада стояли ящики с испорченными фруктами, и однажды мы с моим товарищем нашли там целую кучу гнилых помидоров. Мы тут же набрали их целый пакет. Мы устроили бой, швыряясь друг в друга гнилыми помидорами, мы закидали ими всё вокруг. Это томатное месиво было повсюду – на окнах, на стенах, мы сами испачкались с ног до головы. Мы были на улице и бомбили друг друга. “Получай, свинья!”- и гнилой помидор летит тебе в лицо. А когда я пришел домой, моя мама испугалась, что всё это дерьмо течет из меня. “Я вызвала человека.” - “О чем ты говоришь?” - “Я вызвала человека. Он собирается забрать тебя, потому что ты совсем вышел из-под контроля.” И я сломался. “Он будет здесь через пятнадцать минут, и он заберет тебя к себе домой.” И тут я обосрался. Мне было шесть или семь лет. “О, мама!” Я упал на колени, я просил и умолял. - “С меня хватит. Ты мне больше не нужен.” - “Нет, мама, пожалуйста…” - “И к тому же, я всё расскажу твоему отцу.” - “О, маааааам…” Это был жестокий день. Она была неумолима. Она продержалась еще целый час. Я плакал до тех пор, пока не уснул, и в конце концов я понял, что никакого человека вовсе и не было, и что она меня обманывала, чтобы запугать. И не мог понять, почему. Неужели из-за каких-то гнилых помидоров? Я думаю, мне нужен был урок. “Не делай этого здесь.” Дорис никогда не была строгой. Это было просто: “Ты должен сделать это и сделать то, как положено.”
И это был единственный раз, когда она внушила мне страх Божий. Никогда в нашей семье мы не имели никакого Божьего страха. Никто в моей семье не был как-либо связан с организованной религией. Никто из нас. Мой дед был убежденным социалистом, как и моя бабушка. Церковь, организованная религия – это было то, чего следует избегать. Никто не думал о том, что говорил Христос, никто не говорил, что Бога нет, или что-нибудь в этом роде, но они оставались в стороне от подобных организаций. На священников смотрели с большим подозрением. “Смотри, вон парень в черной рясе переходит дорогу.” В католическую церковь тоже не ходили, она внушала еще меньше доверия. У них не было на это времени. И слава Богу, а то воскресенья были бы еще скучнее, чем они были. Мы никогда не ходили в церковь, и даже не знали, где она находилась.
. . . . . . . . . .
Мы с родителями часто ходили в походы с палаткой. Они знали, как ставить палатку, как натягивать тент, как разжигать примус. Я был один в семье, у меня были только мама и папа, и там я всегда искал, с кем бы подружиться. Иногда с нами ходили и другие семьи, в которых было много детей, и я играл с ними в их палатке, а когда приходило время расставаться, моё сердце разрывалось. Меня огорчало, когда мне приходилось оставаться одному. Я немного завидовал, когда видел семью, в которой было четыре брата и две сестры. Но в то же время это заставляет вас быстрее взрослеть. Вы в основном общаетесь со взрослыми, но в своем воображении создаете свой собственный мир. Я особенно любил придумывать себе друзей.
. . . . . . . . . .
Для общения я держал домашних животных. У меня были кот и мышь. В это трудно поверить, но это может немного объяснить, кто я такой. Маленькая белая мышка, Глэдис. Я носил ее с собой в школу и разговаривал с ней на уроках французского, когда мне бывало скучно. Я кормил ее своими обедами и завтраками, и возвращался из школы с карманами, полными мышиного дерьма. Мышиное дерьмо – это не проблема. Оно представляет собой твердые гранулы, совсем не липкие. Вы просто вытряхиваете эти гранулы из карманов. Глэдис была бесхитростна и доверчива. Она очень редко высовывала голову из кармана, и подвергала свою жизнь опасности. Но Дорис не любила животных, она пригрозила мне, что убьет их. И она это сделала. Она убила моего кота и мою мышь. Я повесил на дверь ее спальни листок бумаги с нарисованным котом, который говорил: “Убийца”. Я так никогда и не простил ее за это. Реакция Дорис была обычной: “Замолчи. Не будь таким мягким. Он гадил здесь повсюду.”
. . . . . . . . . .
Дорога из школы домой через железнодорожные пути по пустырю была катастрофой для меня. По крайней мере целый год я жил с чувством опасности и страха, когда мне было девять или десять лет. Я был очень маленьким парнем в те дни – до своего нормального размера я дорос только к 15 годам или около того. А если ты такой мелкий, как я, тебе приходится непрерывно держать оборону. К тому же я был на год младше всех в нашем классе, потому что родился в декабре. В этом мне не повезло. Год в таком возрасте – это огромная разница. Я любил играть в футбол, на самом деле; я был хорошим левым нападающим. Я был быстрым, я старался метко пасовать. Но я был самым маленьким ублюдком, не так ли? Один жесткий удар в спину от парня, который старше меня, я и падал лицом в грязь. Когда ты такой маленький, а они такие большие, они пинают тебя вместо мяча. Ты всегда будешь таким. Это было: “Привет, маленький Ричардс!” Меня прозвали “обезьяна” за то, что мои уши торчали. У всех были какие-то прозвища.
Маршрут из Темпл-Хилла в школу был безрадостным. До 11 лет я ездил туда на автобусе и возвращался обратно пешком. Почему обратно я не ехал на автобусе? Не было грёбанных денег! Я тратил деньги, которые мне давали на автобус, и которые мне давали на стрижку, я стриг себя сам перед зеркалом. Чик, чик, чик. Поэтому мне приходилось идти пешком через весь город, с совершенно противоположной стороны, около 40 минут ходьбы, и было только два пути, Хавелок-роуд или Принсес-роуд. Орел или решка. Но я знал, что тот парень будет ждать меня, когда я выйду из школы. Он всегда угадывал, по какой дороге я собираюсь идти, и ждал меня там. Я всегда искал новые пути к дому, пробирался через чужие сады. Целыми днями я только о том и думал, как добраться домой и не быть побитым. Какая это тяжелая работа! Пять дней в неделю. Иногда этого не случалось, но в то же время ты сидел в классе, и все бурлило у тебя внутри. Как я, черт возьми, пройду мимо этого парня? Этот парень будет беспощаден. Я не мог ничего с этим поделать, я жил в страхе весь день, и это мешало мне сосредоточиться. Когда я приходил домой с синяком под глазом, Дорис спрашивала: “Откуда это?” “О, я упал!” В противном случае старушка начала бы допытываться, кто это сделал. Лучше было сказать, что ты упал с мотоцикла. Когда я получал плохие отметки в школе, Берт смотрел на меня: “Что происходит?” И ты не мог объяснить ему, что целыми днями в школе все твои мысли заняты только тем, как добраться до дома. Ты не можешь сделать это. Только слабаки поступают так. Ты должен был справиться с этим сам. Когда меня реально били, это не было такой уж большой проблемой. Я научился принимать удары. На самом деле мне не было очень больно. Ты учился держать оборону, и ты научился прикидываться, что они ранили тебя сильнее, чем на самом деле. “А-а-а-а-а” - и они думали “О, Боже! Я действительно нанес ему серьезные повреждения”.
А потом я поумнел. Жаль, что я не додумался до этого раньше. Со мной учился один хороший парень, теперь я уже не помню его имени, большой и немного туповатый. Он, скажем так, не был создан для академической жизни. Ему трудно было выполнять домашние задания, и он очень переживал из-за этого. Я сказал ему: “Послушай, я буду делать за тебя твои грёбанные домашние задания, а за это ты будешь ходить вместе со мной из школы домой. Это не так далеко от твоей дороги”. Так неожиданно у меня появился защитник, в качестве платы я делал за него уроки по истории и географии. Я навсегда запомнил первый раз, когда несколько парней как обычно ждали меня у школы, и они увидели, как он приближается к ним. И мы выбили из них дерьмо. Всего два или три раза, небольшое ритуальное кровопускание, и победа была за нами. Больше это не повторялось, пока я не перешел в свою следующую школу.
. . . . . . . . . .
Я был экспертом по принятию ударов довольно долгое время. Потом мне повезло, и однажды я сам проявил себя как забияка, хотя это была просто счастливая случайность. Это был один из магических моментов. Мне было 12 или 13 лет. Всего одним быстрым движением я повалил одного большого парня в школе, прежде чем он успел меня ударить. Напротив клумбы он поскользнулся и упал, и я оказался на нем. Когда я дерусь, будто красная пелена застилает мне глаза. Я ничего не вижу, но точно знаю, куда бить. Никакой пощады, приятель, удар сапога тебе обеспечен! Помню, я и сам удивился, когда этот парень начал падать. До сих пор вижу, как он упал в цветник, и как потом я не давал ему подняться. После этого случая вся атмосфера на школьном дворе изменилась. Как будто огромная туча, которая висела надо мной, вдруг исчезла. Я вдруг освободился от всех своих страхов и стрессов. Я и не знал, насколько велика была эта туча. В первый раз я почувствовал себя хорошо в школе, особенно потому что у меня появилась возможность отплатить добром за добро тем, кто когда-то помог мне. Был у нас один маленький невзрачный паренек по имени Стивен Ярд, по прозвищу “Сапоги”, которое он получил за его большие ступни. Его вечно дразнили, он был излюбленным объектом для нападок хулиганов. Я знал по себе, что это такое - ждать, когда тебя побьют, и я вступился за него. Я стал его защитником. Это было, типа: “Не связывайтесь со Стивеном Ярдом.” Я никогда не хотел стать большим и избивать других, я хотел быть достаточно большим, чтобы остановить это.
. . . . . . . . . .
Я вырос, слушая настоящую хорошую музыку, в том числе немного из Моцарта и Баха в фоновом режиме; я считал, что эта музыка была выше моего понимания в то время, но я впитывал ее. Я был, в большой мере, музыкальной губкой. Я был просто очарован людьми, играющими музыку. Это могли быть уличные музыканты, или пианисты в пабе, кто угодно, меня тянуло к ним. Мои уши старались уловить каждую ноту. Не имело значения, если они не попадали в такт, там возникали ноты, ритмы и гармонии, и они начинали звучать у меня в ушах. Это было очень похоже на наркотик. На самом деле, это более сильный наркотик, чем героин. Я мог дать пинка героину, но я не мог дать пинка музыке. Одна нота следует за другой, и вы никогда не знаете, какая будет следующей, вы и не хотите этого. Это как ходить по туго натянутому канату. Я думаю, первая пластинка, которую я купил, была "Long Tall Sally" Литтл Ричарда. Фантастическая запись, даже для сегодняшнего дня. Хорошие записи со временем становятся еще лучше. Но вот что меня завело по-настоящему, как взрыв в ночи, была песня "Heartbreak Hotel", которую я услышал лёжа в кровати и слушая Радио Люксембург, по моему маленькому радиоприемнику.
Это было потрясающе. Я никогда не слышал ее раньше, или что-либо подобное ей. До этого я никогда не слышал Элвиса. Как будто я давно ждал этого. Когда я проснулся на следующий день, я был уже другим парнем.
. . . . . . . . . .
Я поступил в художественный колледж в Сидкапе в 1959 году. Берт воспринял эту новость не очень хорошо. “Тебе нужна серьезная работа.” – “Какая, например делать электролампочки, папа?” Я стал саркастически подшучивать над ним, хотя наверное зря. “Производить электро- и радио-лампы?” В то время у меня уже были большие планы, правда, я еще не знал, как их осуществить. Для этого мне потребовалась встретить других людей позже. Я просто чувствовал, что я достаточно умен для того, чтобы так или иначе вырваться из этой социальной среды и не играть в их игры. Мои родители воспитывались во времена Депрессии, когда если вы достигали чего-то, то вы крепко держались за это, и это было так. Берт был самым неамбициозным человеком в мире. Я тогда был ребенком, и я даже не знал, что такое амбиции. Я просто чувствовал рамки, которые меня ограничивали. Общество и всё окружение, в котором я рос, было слишком мало для меня. Может, это был просто подростковый тестостерон, но я знал, что я должен был искать выход из положения.

Из главы 3.

Я не знаю, что бы произошло, если бы я не уехал из Дартфорда и не поступил бы в художественный колледж. Студенты занимались там не столько живописью, сколько музыкой, в отличие от других художественных школ в Южном Лондоне. Он превратился в место, где собрались пригородные битники, и я учился быть таким. Фактически в нашем колледже почти не было “искусства”. После прохождения курса вы вряд ли могли бы стать Леонардо да Винчи. Он был полон маленьких сукиных сынов в галстуках-бабочках. Раз в неделю туда приходил Уолтер Томпсон, или кто-то из других крупных рекламодателей, чтобы набрать студентов на работу. Они управляли нами, и мы обучались, как делать рекламу. Я испытал огромное чувство свободы, когда впервые приехал в Сидкап. “Вы хотите сказать, здесь действительно можно курить?” Вы попадали в место, где собралось множество разных художников, даже если они на самом деле не были художниками. Разные отношения, которые были действительно важны для меня. Некоторые были эксцентричны, некоторые чудаковаты, но это была интересная группа людей другой породы, к которой, слава Богу, и я принадлежал. Мы все вышли из чисто мужских щкол, и вдруг здесь мы оказались в одном классе с девчонками. У всех были длинные волосы, потому что это разрешалось, и главным образом из-за этого в том возрасте мы чувствовали себя хорошо. И мы могли одеваться как мы хотели, и не носить униформу, как раньше. И каждое утро вы с нетерпением ожидали поезда на Сидкап, на самом деле с нетерпением. В Сидкапе я был “Рики”. Теперь я понимаю, что мы тогда получали лишь жалкие остатки от благородной традиции художественного обучения довоенного периода – офорт, литография, классы спектра света – всё было выброшено в пользу рекламы. Мне было интересно учиться, в любом случае я всегда любил рисовать. Я научился нескольким вещам. Вначале вы не понимаете, что из вас делают так называемого графического дизайнера, но это выясняется позже.
. . . . . . . . . .
Всё это была рутина в большой степени. Когда занятия заканчивались, мы шли в туалет, который был у нас чем-то вроде небольшого притона, где мы сидели и играли на гитаре. Это давало мне реальный стимул, и в том возрасте мы играли быстрые вещи. Многие там играли на гитарах. Из арт-колледжей вышли многие заметные музыканты того периода, когда Британский рок-н-ролл набирал силу…
Я был известен в сортире своим исполнением песни "I'm Left, You're Right, She's Gone."
. . . . . . . . . .
Я твердо верю, что если вы хотите стать гитаристом, лучше начать с акустической гитары, а потом перейти на электрическую. Не думайте, что вы станете Таушендом или Хендриксом, только потому что вы сможете делать “вии, вии, вах, вах” и другие электронные трюки. Это первое, что вы должны знать. И вы берете гитару с собой в постель. Если у вас нет девушки, вы спите с ней. Просто у нее очень правильная форма.
. . . . . . . . . .
Что касается наркотиков, то мое время тогда еще не пришло, не считая редких случаев, когда я брал таблетки у Дорис. Первое, что люди начали принимать тогда, был эфедрин, это было ужасное вещество, поэтому это не продолжалось долго. А потом были назальные ингаляторы, наполненные декседрином и пахнущие лавандой. Вы отрывали от него немножко, скатывали комочек ваты, и делали маленькие таблетки. Декседрин применялся от простуды!
. . . . . . . . . .
…Я встретил Мика Джаггера на железнодорожной станции в 1961.
Нашли ли мы с ним общий язык? Ты едешь в одном вагоне с парнем, который держит в руках Rockin' at the Hops Чака Бери на Chess Records, и The Best of Muddy Waters, и ты собираешься заговорить с ним. У него было сокровище Генри Моргана. Это по-настоящему классная вещь. Я не знал, где это достать. Я вспомнил, что я видел его однажды в Дартфорде перед городской ратушей, когда он продавал мороженое во время летних каникул. Ему было около 15, незадолго до окончания школы, за три года до того, как мы организовали Stones, потому что он однажды упоминал, что он случайно танцевал там под песни Бадди Холи и Эдди Кочрана. Я просто запомнил этот момент тогда. Я купил шоколадное мороженое, или может, в вафельном стаканчике, я не помню, это было слишком давно. И потом я его долго не видел, вплоть до того судьбоносного дня в поезде. И он нес эти пластинки. “Где, черт возьми, ты достал это?” Так у меня было всегда, когда речь шла о записях. Начиная с 11 или 12 лет, я всегда дружил с теми, у кого были записи. Это были бесценные вещи. Я был счастлив, когда мне удавалось достать два или три сингла каждые шесть месяцев, или вроде того. И он сказал: “Ну, у меня есть этот адрес.” Он уже писал в Чикаго, и как ни странно, Маршаллу Чесу, который работал летом с его отцом на почте, и который позже стал президентом Rolling Stones Records. Это была служба почтовых заказов. Он видел этот каталог, который я никогда не видел. И мы просто начали разговаривать. Он в то время пел в маленькой группе, исполняя вещи Бадди Холи. Я никогда не слышал ни одной из них. Я сказал: “Ну, я немножко играю.” И еще я сказал: “Пойдем, поиграем какие-нибудь другие вещи.” Я почти забыл, что мне нужно ехать в Сидкап, потому что мы еще долго сидели с ним, и я играл ему номера, которые я скопировал у Чака Бери и Мадди Уотерса.
Мик видел выступление Бадди Холи на Woolwich Granada. Это одна из причин, почему я стал общаться с ним, и еще потому что он имел намного больше контактов, чем я, и у него были эти классные записи! Я тогда был просто деревенщиной по сравнению с Миком. Он учился в Лондонской Школе Экономики, у него был широкий круг знакомств. У меня не было ни денег, ни знаний…
Почти сразу после того, как мы встретились, мы сидели вдвоем, и он начал петь, а я начал играть, и “Эй, это неплохо.” И это было не трудно; не было никого, кроме нас самих, на кого можно было бы производить впечатление, и мы не старались впечатлить друг друга. Я тоже учился. Вначале мы с Миком доставали, скажем, новую запись Джимми Рида, и я разучивал партию гитары, а Мик запоминал слова, и мы просто анализировали это вдвоем, насколько могли. “Это делается так?” – “Да, на самом деле так.” И нам было весело делать это. И я думаю, мы оба знали, что мы были в процессе обучения, и это было то, чему мы сами хотим научиться, и это было в десять раз лучше, чем школа. В то время для меня это была тайна, как это было сделано, и как научиться играть так же? У меня было невероятное желание добиться такого же звука, нежного и свежего. И тогда вы попадаете в компанию парней, которые стремятся к тому же. Вы встречаетесь с другими людьми, и с другими музыкантами, и вы понимаете, что это действительно можно сделать. Мы с Миком провели год, еще до того, как образовались Stones, занимаясь охотой за записями. Мы были не одни такие, кто закидывал сети далеко и широко, мы то и дело встречали их в музыкальных магазинах. Если у вас не было денег, вы просто тусовались и болтали. Но у Мика были контакты с коллекционерами блюза, парнями, которые имели каналы в Америке раньше, чем другие. Например, Дэйв Голдинг, связанный с Sue Records. Он был известен тем, что имел лучшую коллекцию соул и блюза в Юго-Восточном Лондоне, и даже за его пределами, и Мик знал его и заходил к нему. Он не мог украсть или переписать записи, у него тогда не было ни кассет, ни магнитофона, но иногда кто-нибудь за небольшую плату мог сделать для тебя копии на Грюндике с катушку на катушку. Это было странное сообщество людей. Поклонники блюза 60-х – это было зрелище. Они собирались небольшими группами, как ранние христиане, в гостиных на Юго-Востоке Лондона. Там были совершенно разные люди, разных возрастов и профессий. Было забавно заходить в комнату, где все слушали новый Slim Harpo, и ничего больше не происходило, но этого было достаточно, чтобы собрать их вместе. Там было много разговоров о номерах матриц. Говорили о том, у кого есть шеллак оригинального прессования от оригинальной компании. Затем все спорили об этом. Мы с Миком переглядывались через комнату и ухмылялись, потому что мы пришли туда только за тем, чтобы узнать немного больше об этой новой коллекции записей, которая только что вышла, и о которой мы слышали.
. . . . . . . . . .



У нас с Миком были абсолютно одинаковые музыкальные вкусы. Нам не нужно было задавать вопросы или объяснять что-то друг другу. Все было понятно без слов. Мы слушали какие-нибудь записи, и нам достаточно было взглянуть друг на друга один раз, чтобы понять: это плохо; это подделка; это реально хорошо. Это было либо “дерьмо”, либо “не дерьмо”, независимо от того, о каком жанре музыки идет речь. Мне и в самом деле нравилась какая-то поп-музыка, если она была дерьмом. Но мы очень строго различали, что было дерьмом, и что не было дерьмом. Во-первых, мы с Миком многое изучили, больше чем мы знали до этого, потому что потом мы склонились к ритм-энд-блюзу. Мы любили популярные записи. Дайте мне Ronettes или Crystals. Я мог слушать их всю ночь. Но в минуту, когда мы шли на сцену, чтобы попытаться сыграть одну из этих песен, это было что-то вроде: "Go to the broom closet." Я искал суть этого – экспрессию. У вас не могло быть джаза без блюза, он вышел из рабства – это самая последняя и конкретная версия рабства. Это, например, не мы, бедные кельты, завоеванные Римской империей. Они приносят людям страдания не только в Америке. Но в чем-то эти переживания идут на пользу, это элементарно. И это не то, что берется из головы, это что-то из самых кишок.
. . . . . . . . . .
Мик играл с Диком Тейлором, его приятелем по гимназии, который тоже учился в Сидкапе. Я присоединился к ним в конце 1961. С нами был ещё Боб Беквит, гитарист, у которого был усилитель, что придавало ему реальную важность. В то время довольно часто на три гитары был всего один усилитель. Мы называли себя Little Boy Blue и Blue Boys. Моя гитара в то время, Хофнер, была Blue Boy – слова, написанные на ее корпусе – и поэтому я был Boy Blue. Это была моя первая гитара со стальными струнами. Она была уже подержанной, когда я купил ее в Ivor Mairants, на Оксфорд-Стрит.
. . . . . . . . . .
У Боба Беквита был магнитофон Grundig, и на нем мы делали свои первые записи. Мик дал мне копию с них – он выкупил их на аукционе. Запись с катушки на катушку, качество звука ужасное. Наш первый репертуар включал "Around and Around" и "Reelin' and Rockin' " Чака Бери, "Bright Lights, Big City" Джимми Рида, и, как глазурь на торте, "La Bamba", которую Мик пел на псевдо-испанском языке.
. . . . . . . . . .
Ритм-энд-блюз был воротами. Сирил Дэвис и Алексис Корнер открыли клуб, который назывался Илинг Джаз Клуб, где каждую неделю собирались исполнители ритм-энд-блюза. Люди, которые читали объявления съезжались туда из Манчестера и Шотландии, чтобы послушать Blues Incorporated Алексиса Корнера, где играл молодой Чарли Уоттс на барабанах, и иногда Ян Стюарт на пианино. И там я влюбился в этих людей! Такой музыки в то время почти нигде больше не было. Мы встречались там, чтобы обменяться идеями или записями, и просто потусоваться. Ритм-энд-блюз 60-х имел очень важное отличие. Вы были либо блюз и джаз, либо вы были рок-н-ролл, но рок-н-ролл умер и превратился в поп – ничего не осталось в нем.
. . . . . . . . . .



Впервые мы встретили Брайана Джонса в Илинг Джаз Клубе. Он называл себя Элмо Льюис. Он хотел быть Элмором Джеймсом в то время. Слайд гитара тогда была совсем новым явлением в Англии, и он играл на ней той ночью. Он играл "Dust My Broom". Играл он прекрасно. Брайан очень впечатлил нас. Я думаю, Мик первым подошел к нему и заговорил с ним. Мы узнали, что у него была собственная группа, большинство из участников которой уехали на несколько следующих недель. Мы с Миком пришли в клуб вместе и исполнили номера Чака Берри. Когда вы начинаете играть на публике, и вы играете с парнями, которые уже делали это раньше, вы находитесь в самом низу этой иерархии, и вы всегда чувствуете, что это испытание для вас.
. . . . . . . . . .
Я бросил художественный колледж примерно в то время.
Я ушел оттуда с моим фолио – я помню, он был зеленого цвета – и я выбросил его в мусорный бак, когда спустился с лестницы. Это была моя последняя попытка вписаться в общество на их условиях…
Я думал, о'кей, у меня есть два свободных года, службу в армии отменили. Я собираюсь быть блюзменом. Я пошел в Bricklayers Arms, захудалый паб в Сохо, в первый раз попав на репетицию, которая, как оказалось впоследствии, была первой репетицией Stones. Кажется, это был май 1962, прекрасным летним вечером. Я пришел туда с моей гитарой. Я пришел к самому открытию. Типичная старая барменша, крашеная блондинка, не много посетителей, несвежее пиво. Она видит мою гитару и говорит: “Наверх по лестнице”. И я услышал это фортепиано, играющее буги-вуги, эти невероятные вещи Meade Lux Lewis и Albert Ammons. Я вдруг приостановился на ходу. Я как будто попал в Чикаго или на Миссисипи, и я должен был подняться туда и встретиться с человеком, который это играл, и я должен был играть с ним. А если я не смогу этого, то все кончено. Я реально чувствовал это, когда поднимался вверх по этой лестнице – скрип, скрип, скрип. Я поднялся туда, а когда спускался обратно, я был уже другим человеком. Ян Стюарт был один в комнате, он играл на расстроенном пианино и сидел спиной ко мне, глядя в окно, где был прикован его велосипед; он следил, чтобы его не угнали. И я зашел туда с гитарой в этом коричневом пластиковом футляре. И я просто стоял там. Это было как встреча с главным мастером. Всё, на что я мог надеяться, это то, что мой усилитель будет работать. Стю пришел в Илинг Клуб по объявлению, которое дал Брайан Джонс в Jazz News весной 62-го, приглашая музыкантов, желающих играть в новой ритм-энд-блюзовой группе. Брайан и Стю начинали репетировать с кучей разных музыкантов, все они собирались в пабе на втором этаже. Он видел меня и Мика в Илинг Клубе, когда мы выступали там, и пригласил нас вместе. Надо отдать Мику должное, это факт, Стю вспоминал, как Мик уже приходил к нему на репетиции, и Мик сказал: “Я не могу делать это, если Кейт это не делает”. “О, вы это делали, правда?”. И я начал с ним играть, и он говорит: “Ты что, собираешься играть это рок-н-ролльное дерьмо?” Стю относился к рок-н-роллу с подозрением. А я ему отвечаю: “Да”, и затем начинаю играть что-то из Чака Берри. А он мне: “О, ты знаешь Джонни Джонсона?” (который был пианистом у Чака Берри). И мы начали играть буги-вуги. Это всё, что мы делали. И тогда другие парни стали потихоньку собираться наверху. Не только Мик и Брайан. “Заходите, заходите”. И Стю начал играть с этими другими чуваками, и на самом деле мы были третьими в очереди на это место. Мы с Миком, возможно, были приглашены в качестве пробной версии. Те чуваки играли в клубах с Алексисом Корнером, они знали, что к чему. А мы тогда были совершенно новым брендом в городе. И я понял, что Стю сомневался, брать ли ему этих традиционных фольклорных блюзовых музыкантов. Тем более, что я играл горячие буги-вуги и что-то из Чака Берри. Моё оборудование работало. И к концу вечера я уже знал, что группа в процессе становления. Ничего не было сказано, но я знал, что Стю обратил на меня внимание… Я думаю, в тот день всё решилось, когда я спел "Sweet Little Sixteen" и "Little Queenie", и дело было сделано без разговоров. Мы просто сыграли один аккорд вместе. “Итак, я еще приду сюда, хорошо?” - “Увидимся в следующий четверг”. Ян Стюарт, я до сих пор работаю для него. Для меня “Rolling Stones” – это его группа. Без его знаний и организации, без того скачка, который он сделал, давая шанс молодым музыкантам, у нас бы ничего не получилось. Я не знаю, почему между нами возникло притяжение. Но это было главным импульсом до того, что произошло потом.



Стю был намного старше меня, как мне тогда казалось, хотя на самом деле всего на три или четыре года. И он знал людей. Я ничего не знал. Я думаю, он с удовольствием общался с нами. Он чувствовал исходящую от нас энергию. Так или иначе, те блюзовые музыканты отпали, и остались Брайан, Мик, Стю и я, и Дик Тейлор на басу. Это был основной состав, и мы искали барабанщика. Мы сказали: “Боже, мы были бы рады, если это будет Чарли Уоттс, если мы сможем себе это позволить” – потому что мы все считали, что Чарли Уоттс - барабанщик от Бога, и Стю положил на него глаз. И Чарли сказал, я был бы рад ездить с вами и играть на концертах, но мне нужны деньги за то, что я таскаю эти барабаны на своем горбу. Если у вас будет пара солидных концертов в неделю, то я в игре. Стю выглядел солидно и грозно, с его тяжелой челюстью, хотя он был красивым парнем. Я уверен, что его характер сформировался под влиянием его внешности, и реакции людей на нее, с тех пор как он был еще ребенком. Он был неприступный, сухой, приземленный и полный нелепых фраз. Например, быструю езду он называл “ехать на громадной скорости узлов.” Его природная неизменная власть над нами выражалась обычно как “Ну, давайте, рисовальщики ангелов”, “Мои маленькие чудо-три-аккорда”, “Мой маленький дождик из дерьма”. Он ненавидел некоторые рок-н-ролльные вещи, которые я играл. Он ненавидел Джерри Ли Льюиса в течение многих лет. В конце концов он смягчился и вынужден был признать, что Джерри Ли был одним из лучших музыкантов, которых он когда-либо слышал.
. . . . . . . . . .
К тому времени у Брайана было уже трое детей от трех разных женщин, и он жил в Лондоне с последней из них, Пэт, вместе с их ребенком, окончательно покинув Челтенхэм. Они жили на Powis Square в сыром подвале, с покрытыми грибком стенами…
В один из вечеров Мик напился, и решил нанести визит Брайану, и не застав его дома, соблазнил его “старую леди”. Это вызвало землетрясение, Брайан был вне себя, и в результате Пэт ушла от него. Брайана тоже выгнали из этой квартиры. Мик чувствовал себя в какой-то мере ответственным за это, поэтому он нашел квартиру в мрачном бунгало в Бэкенхеме, на пригородной улице, и мы все поселились там. Именно туда я переехал из дома в 1962 году. Это был постепенный отход. Одна ночь там, другая здесь, потом неделя, потом насовсем.
. . . . . . . . . .



Стю не одобрял название группы Rollin' Stones. Брайан, после того, как выяснил, сколько это будет стоить, позвонил в газету Jazz News. Там принимали объявления, типа, кто где играет. “Мы даем концерт в…” – “А как вы называетесь?” Мы уставились друг на друга. “Оно?” Тогда “Вещь?” Звонок был платным, время шло. Мадди Уотерс, на помощь! Первый трек на “The Best of Muddy Waters” - "Rollin' Stone." Обложка этого альбома лежала на полу. Отчаявшись, Брайан, Мик и я задумались. "The Rolling Stones." Тьфу!! Это спасло наши шесть пенсов. Концерт! Группа Алексиса Корнера была приглашена на ВВС выступать в прямом эфире 12 июля 1962, и они попросили нас выступить вместо них в Marquee. На барабанах в тот вечер был Мик Авори – не Тони Чэпмэн, как передает история – и Дик Тейлор на басу. Основной состав Stones, Мик, Брайан и я играли наш сет-лист: "Dust My Broom," "Baby What's Wrong?" "Doing the Crawdaddy," "Confessin' the Blues," "Got My Mojo Working." Ты сидишь с этими парнями, ты играешь и поешь вместе с ними: "Ooh, yeah!" Это ощущение стоит больше, чем что-либо. В какой-то момент ты чувствуешь, что ты как будто оторвался от земли, и никто не может достать тебя. Ты находишься на подъеме, потому что ты среди парней, которые хотят делать то же, что и ты. И когда это срабатывает, детка, у тебя вырастают крылья. Знаешь, ты попадаешь в особый мир, недоступный большинству людей. И ты хочешь полететь в эту страну снова, а когда ты возвращаешься назад и приземляешься, ты просто взрываешься. Но ты всегда хочешь вернуться туда. Это полет без лицензии.

Из главы 4.

Первый год своей жизни “Роллинг Стоунз” провели на съемной квартире, занимаясь тем, что воровали продукты и репетировали. Это стало почти нашим профессиональным бизнесом, до лучших времен. Мы платили за то, чтобы быть “Роллинг Стоунз”. Место, где мы жили – Мик, Брайан и я - на Эдит Гроув, 102, в Фулхэме, было поистине отвратительным. Мы переехали туда летом 1962, и пережили там зиму, которая была самой холодной со времен 1740 года. Мы должны были платить за отопление, электричество и газ, а шиллинги на это было нелегко найти. В комнате почти не было мебели, только потертый ковер, две кровати, и пара матрасов, у которых не было своего постоянного места. Но это не имело большого значения; обычно мы просыпались все втроем на полу, где у нас стоял огромный радиоприемник, который Брайан привез с собой.
Мы обычно тусовались в Wetherby Arms, на Кингс Роуд, в Челси. Я частенько заходил с черного входа, собирал там их пустую посуду и продавал ее им же, и у нас было несколько пенсов на бутылку пива. В те времена у нас вечно не было денег. Хорошо было, когда нам удавалось стащить пустые бутылки с вечеринок, на которых мы бывали. Начинал кто-то один из нас, затем и остальные присоединились к этой банде.
. . . . . . . . . .

Нашего соседа по квартире звали Джеймс Фелдж. Мы нашли его по объявлению, которое давали через Илинг Клуб. Мы искали еще одного жильца в нашу квартиру, чтобы делить с ним квартплату. Фелдж как будто почувствовал, что ему нужно именно сюда. Он оказался, пожалуй, единственным человеком на планете, кто мог жить в этом ужасном месте с нами – и даже превзойти нас в грубости и неподобающем поведении. Вряд ли кто-нибудь, кроме него, согласился бы жить с такой бандой как мы, которые бренчали ночи напролет, разучивая свою лабуду, в вечном поиске концертов. Все вместе мы были просто идиотами. В то время мы были еще подростками, хотя и в последней стадии. Мы соревновались между собой: кто сможет быть более отвратительным, чем другой. Ты думаешь, что ты сможешь вызвать во мне отвращение? Я покажу тебе. Когда мы возвращались с концерта, Фелдж стоял на верхней лестничной площадке и говорил: “Добро пожаловать домой!”, голый, со своими сраными трусами, надетыми на голову; он мог помочиться на тебя, или плюнуть в тебя. Фелдж был серьезным плевальщиком. Слизь текла у него отовсюду, откуда только можно. Он любил входить в комнату с огромной соплей, свисающей у него из носа до самого подбородка, но в остальном он был совершенно очарователен. “Привет, как дела? Это Андреа, а это Дженнифер…” Мы давали разные имена различным видам соплей: “Зеленый Гилбертс”, “Алый Дженкинс”. Был, например, “Рулевой Габардин”, которого люди не замечали, и который висел у них на лацкане как медаль. Это был победитель. “Желтый Хамфри” был другой. “Летающий V” – это тот, который пролетел мимо носового платка.
Люди были всегда простужены в те дни, из носа у них вечно текло, и они не знали, что с этим делать. Это не могло быть из-за кокаина, для этого было еще рановато. Я думаю, просто виной тому были плохие английские зимы.
У нас в то время было мало концертов, было особо нечего делать, и мы занимались тем, что изучали людей. Мы таскали вещи из других квартир. Когда соседки уходили, мы шарили у них по шкафам, и находили шиллинг или два. В туалете мы соорудили приспособление для записи на магнитофон. Мы просто включали его, когда кто-то шел туда, особенно если девчонки с нижнего этажа говорили: “Можно воспользоваться вашим туалетом?”, потому что их туалет был занят. “Да, конечно.” - “Быстро! Включайте его.” И потом, после каждого “представления”, когда дергали за цепь, это звучало как невероятные аплодисменты. Позже мы прослушивали эти записи. После каждого визита это звучало как праздничная ночь в Лондонском Палладиуме. Но самое ужасное впечатление на посетителей Эдит Гроув производила, конечно, куча немытой посуды в “кухне”. Жирные грязные кастрюли, из которых уже росла плесень, были составлены в большую пирамиду, к которой никто даже не прикасался. Но вот в один прекрасный день мы с Фелджем посмотрели на это безобразие и решили, возможно, от нечего делать отмыть это всё. Учитывая, что Фелдж был одним из самых грязных людей в мире, это было прямо-таки историческое решение. Но в тот день мы были поражены количеством грязи, и поэтому мы спустились этажом ниже и украли бутылку моющего средства.
Казалось, времена бедности никогда не кончатся. Та зима была очень суровой. И вот тогда у Брайана возникла фантастическая идея, заняться воспитанием его друга Дика, который имел бонус Территориальной Армии. Его имя было Дик Хаттрел, он был из Tewkesbury. Брайан был безжалостен к Дику, он почти что убил этого человека. Он принуждал его ходить за собой и платить за всё. Жестокий, жестокий, жестокий. Он заставлял его стоять на улице у дверей, пока мы ели, а он платил за нас. Даже мы с Миком были в шоке, хотя мы в общем-то были довольно хладнокровны. Иногда он разрешал ему посидеть с нами во время десерта. В характере у Брайана была какая-то настоящая жестокость. Дик Хаттрел был его старым школьным другом, и он бегал за Брайаном, задыхаясь, как собачонка. Однажды Брайан оставил бедного парня за дверью на улице без одежды, когда шел снег. Дик умолял впустить его, а Брайан смеялся. Я не собирался вылезать в окно, и тоже смеялся. Как этот парень позволял ему так с собой обращаться? Брайан забрал его одежду и послал его на улицу в одних трусах. В метель. “Ты хочешь сказать, что я должен тебе 23 фунта? Черта с два!” Он только что оплатил наш ужин, мы пировали как короли. Ужасный, действительно ужасный. Я сказал: “Брайан, это просто бессердечно с твоей стороны, приятель”. Брайан, бессердечный, порочный сукин сын. Только маленький, и блондин к тому же. Мне интересно, что случилось с Хаттрелом в дальнейшем. Если уж он пережил такое, то он способен был вынести всё.
В то время мы были циничны, язвительны и грубы, когда этого требовали обстоятельства.
. . . . . . . . . .



Если нам удавалось сыграть концерт, жизнь была прекрасна! Кто-то договорился с нами и пригласил нас! Я имею в виду: “вау”. Мы должны были делать что-то хорошее. В противном случае на повестке дня у нас были кражи в магазинах, собирание бутылок и голод. Мы обычно откладывали наши деньги на гитарные струны, замену радиоламп и ремонт усилителей. Это требовало просто невероятных расходов.
. . . . . . . . . .
Всё, что мы слушали тогда, это американский блюз, или ритм-энд-блюз, или кантри-блюз. Каждый час бодрствования, каждый день, мы просиживали перед динамиками, пытаясь разобраться, как сделан этот блюз. Вы падали без сил на пол с гитарой в руках. Это было так. Вы никогда не переставали учиться играть на инструменте, но в то же время находились в непрерывном поиске. Вы должны были добиться этого звучания, если вы хотели играть на гитаре. Мы подошли к звучанию Чикагского блюза так близко, насколько смогли – две гитары, бас и барабаны, и фортепиано – и сидели и слушали каждую запись, когда-либо сделанную на Chess. Чикагский блюз стал для нас ударом прямо между глаз. Мы все выросли на рок-н-ролле, но мы сосредоточились на этом.
. . . . . . . . . .
С тех пор, как мы собрались вместе, нам хотелось стать чернокожими. Мы впитывали их музыку, но это не изменило цвет нашей кожи. Она даже стала еще немного белее. Брайан Джонс был блондином Элмором Джеймсом из Челтнема. А почему бы и нет? Вы могли приехать откуда угодно и быть любого цвета. Мы поняли это спустя время. Челтнем, по общему мнению, это было невероятно далеко. Не так уж много блюзовых музыкантов были из Челтнема. И мы не хотели зарабатывать деньги. Мы презирали деньги, мы презирали чистоту, мы просто хотели быть черными чуваками. К счастью, мы вырвались из этого. Но это была школа; из этого родилась наша группа.
. . . . . . . . . .
Наша работа в то время была чисто идеалистической. Мы играли Чикагский блюз почти бесплатно. Это было блестящее прикрытие, и всё такое. И монашеское, интенсивное обучение, для меня во всяком случае. Всё ваше время от пробуждения до отхода ко сну было посвящено обучению, слушанию и попыткам раздобыть хоть какие-то деньги – разделение труда. Идеально было, когда у нас было несколько фунтов на необходимые расходы, и мы могли отложить на случай непредвиденных ситуаций. И кроме того, рядом с нами были эти прекрасные девушки, три или четыре из них, Ли Мухаммед и ее подруги, они убирались у нас, готовили для нас, и просто проводили с нами время. Какого чёрта они находили в нас в то время, я не знаю. У нас тогда не было других интересов, кроме как сэкономить электроэнергию, или стащить что-нибудь съестное из супермаркета. На самом деле, женщины были лишь на третьем месте в нашем списке. Электричество, еда, эй, что еще нужно для счастья? Нам нужно было работать вместе, нам нужно было репетировать, слушать музыку, нам нужно было делать то, что мы хотели делать. Это была мания. Каждый, кто пытался вырваться из гнезда, считался предателем. Вы должны были проводить все часы бодрствования, изучая Джимми Рида, Мадди Уотерса, Литтл Уолтера, Холина Вулфа, Роберта Джонсона. Это был ваш концерт. Отнимать хотя бы мгновение от этого было грехом. Такое было отношение, такая атмосфера, в которой мы жили. Мы довольно мало внимания обращали на женщин, которые крутились вокруг нас. У нас был необыкновенный драйв, между Миком, Брайаном и мной. Это было непрерывное обучение, не совсем в академическом смысле, но что-то вроде того. Потом, я думаю, мы поняли, как и любые молодые люди, что блюз не изучают в монастыре. Вы должны выйти оттуда, и разбить свое сердце, а затем вернуться, и вот тогда вы сможете петь блюз. Желательно, сделать это не один раз.
. . . . . . . . . .
Как мы могли соперничать с мафией Диксилендов и пробиться на сцену? Их броня казалась непробиваемой. Это была идея Стю – играть в перерывах в клубе Marquee, пока Акер пил пиво. Мы вклинивались между чужими выступлениями, не получая денег за это. Стю придумал эту стратегию. Он просто приезжал и говорил: мы согласны выступать бесплатно в перерывах в Marquee, или Manor House. И вдруг перерывы стали вызывать больше интереса, чем основное событие. В перерыве объявляют группу, и они играют Джимми Рида. Пятнадцать минут. И буквально через месяц после этого монополия традиционного джаза исчезла.
. . . . . . . . . .
Мы стали регулярно выступать в Клубе Crawdaddy в Ричмонде, и с этого момента наше будущее было обеспечено. Мы стали известны за шесть недель. Для меня Чарли Уоттс был тайной сутью целого. И, возвращаясь к Яну Стюарту, - “Нам нужен Чарли Уоттс” – на что мы только не шли, чтобы заполучить Чарли! Мы голодали сами, только чтобы платить ему! Буквально. Мы занимались магазинными кражами, чтобы заполучить Чарли. Мы урезали наши пайки, так сильно мы хотели его, мужик. И теперь он был с нами! Вначале у нас не Было ни Билла, ни Чарли…
Новый бас-гитарист пришел попробовать с Тони. Это была одна из наших лучших репетиций. У Билла был усилитель! Он пришел к нам, принеся с собой полное оборудование. Он дал нам целый пакет услуг. Усилитель A Vox AC30, на который у нас самих не было средств. Усилитель сыграл решающую роль. Сначала я просто хотел взять Билла из-за его усилителя. Но это было еще до того, как он начал играть с Чарли… Когда Билл и Чарли начали играть вместе, что-то начало происходить. Билл – невероятный бас-гитарист, нет никаких сомнений.
. . . . . . . . . .



Мы выступали на маленьких сценах, и это было в самый раз для нас. Особенно для Мика. Его артистизм особенно проявился на этих маленьких площадках, где особенно не развернешься - возможно, более, чем когда-либо позже. Я думаю, движения Мика во многом идут именно от того, что мы выступали обычно на очень, очень маленьких сценах. Иногда на сцене, вместе с нашим оборудованием, пространство для выступления было размером не больше стола. Группа располагалась на расстоянии двух футов сзади от Мика, практически он был в центре, и не было никакого эффекта задержки или разделения. Он играл на губной гармошке и был частью группы. Я не думаю, что кто-либо еще из певцов в то время в Англии играл на губной гармошке, и одновременно был лидер-вокалистом. Потому что губная гармошка была, и может до сих пор остается очень важной частью звука в музыке, особенно если вы играете блюз. Дайте Мику Джаггеру сцену в размер стола, и он сможет работать на ней лучше чем кто-либо, кроме быть может Джеймса Брауна. Он вертелся и крутился, к тому же играл на маракасах – давай, детка! Мы обычно сидели на стульях и играли, а он работал вокруг нас, потому что не было другого места. Если вы качнете гитару, вы можете заехать ею кому-нибудь в лицо. Он играл сразу на четырех маракасах, когда пел. Делал он это блестяще. Много времени спустя я напомнил ему о маракасах. Даже в том возрасте меня удивляло, как он может делать так много на таком маленьком пространстве. Это было похоже на испанские танцы.
В Ричмонде мы учились выступать. Там мы поняли, что мы реально хорошая группа. И мы могли дать людям настоящую свободу на несколько часов, и получить это взаимопонимание между сценой и аудиторией.
. . . . . . . . . .
Мик сильно изменился с тех пор. Я вспоминаю, какая редкая совместимость была у нас с Миком в ранние времена Stones, когда мы только формировались. Во-первых, у нас никогда не было вопросов о нашей цели. Мы точно знали, чего мы хотим, это даже не обсуждалось, вопрос был только в том, как этого достичь. Мы не говорили о цели, мы и так знали, в чем она состоит. В основном мы хотели иметь возможность делать записи. По мере развития событий цели становились больше. Наша первая задача состояла в том, чтобы быть лучшей ритм-энд-блюзовой группой в Лондоне, с регулярными концертами каждую неделю. Но главной целью было записывать пластинки. На самом деле, нам хотелось попасть в эту святая святых – студию звукозаписи. Как вы можете учиться, если перед вами нет микрофона, и у вас нет магнитофона в студии? Вы видели, как это делается, а дальше? Сделать запись, всеми правдами и неправдами. John Lee Hooker, Muddy Waters, Howlin' Wolf – они были теми, кем были, без всяких компромиссов. Они просто хотели записывать пластинки, как я, как любой из нас. Я сделаю всё, чтобы записываться. Это был реальный нарциссизм с нашей стороны. Мы просто хотели услышать, на что похоже наше звучание. Мы хотели звучать в записи. Мы еще не могли получить “payback”, но мы действительно хотели “playback”. [Игра слов: “payback”- окупаемость, “playback”- звуковоспроизведение. (Прим.перев.)] В те дни иметь возможность войти в студию, и получить свою пленку с записью, это значило получить легитимность. “Вы теперь офицер” вместо того, чтобы быть одним из шеренги. Играть вживую было самой важной вещью в мире, но запись была как документ. Подписанный, заверенный печатью и доставленный. Стю был единственным парнем, кто знал кое-кого, кто мог открыть дверь в студию поздней ночью, и пустить нас туда на час. В то время это было как зайти в Букингемский Дворец или получить пропуск в Адмиралтейство. Было почти невозможно попасть в звукозаписывающую студию. Это кажется странным теперь, когда кто угодно может записаться где угодно и выложить запись в Интернет.
. . . . . . . . . .



Затем наступил день, когда Эндрю Луг Олдхэм пришел посмотреть на нашу игру в Ричмонде, и дальше всё понеслось на разрушительной скорости. За какие-то две недели мы получили контракт на запись. Эндрю работал с Брайаном Эпстайном и играл важную роль в создании имиджа Beatles. Эпстайн уволил Эндрю, потому что у них возникли большие разногласия. Эндрю сделал большой шаг влево, и решил создать что-то своё. “Хорошо, я покажу тебе”. Мы для него были инструментом, чтобы отомстить Эпстайну. Мы были динамитом, Эндрю Олдхэм был детонатором. Ирония заключается в том, что в начале Олдхэм, великий создатель публичного образа Stones, считал нашим недостатком то, что мы были длинноволосыми, и выглядели грязными и грубыми. Сам он был очень чистеньким мальчиком в то время. Сама идея Beatles, их одинаковая униформа, это еще имело смысл для Эндрю. Но для нас это было не так. Он одел нас в униформу. Мы должны были надеть эти проклятые клетчатые пиджаки на передачу Thank Your Lucky Stars, но мы просто немедленно скинули их и остались в кожаных жилетках из Charing Cross Road. “Где твой пиджак?” – “Я не знаю. Моя подруга его носит.” И что ты сделаешь? Beatles, где бы они ни выступали, всегда похожи на грёбанный мешок блох, правда? А у тебя есть другая хорошая группа. Не надо подражать Beatles. Мы собираемся стать анти-Beatles. Мы не собираемся быть Ливерпульской Четверкой, одетыми в одинаковое дерьмо. Все они слишком милые, все одеты в одинаковые костюмы, и всё это – шоу-бизнес. И вы можете себе представить, Эндрю стал делать всё не так, как принято в шоу-бизнесе. Мы и понятия об этом не имели. “Мы слишком хороши для этого дерьма, мужик. Мы играем блюз, ты же знаешь, нам всем по восемнадцать лет. Мы побывали на Миссисипи и в Чикаго.” Мы обманывали сами себя, но это реально летело ему в лицо. У вас есть Beatles, мамы любят их, и папы любят их, но позволите ли вы вашей дочери выйти замуж за этих? И это было в весьма гениально. Я не думаю, что Эндрю или кто-то из нас были гениями, просто это был выстрел, попавший прямо в цель, и это было здорово, теперь мы могли играть по правилам шоу-бизнеса, и в то же время оставаться самими собой. Я не должен делать стрижку как у него или у кого-то еще. Я всегда смотрел на Эндрю как на абсолютное совершенство, как на человека с идеальным PR. Я видел в нем острое лезвие. Я очень любил его таким, каким он был – невротичным и сексуально дезориентированным. Его послали учиться в государственную школу под названием Welling borough, и там он провел не лучшие свои времена, как и я. Эндрю, особенно в те дни, всегда был немного нервным, но он был очень, очень уверен в себе, в этом была его определенная уязвимость, и мы постоянно должны были с этим считаться. Но он конечно, со многим мирился. Мне нравился его ум, мне нравился его способ мышления. Немного изучив рекламу в художественной школе, я сразу ясно увидел, что он пытается сделать. Мы подписали контракт с Decca. И через несколько дней – он достал деньги, чтобы оплатить это! – мы уже были в студии, Olympic Studios. Но большинство наших ранних вещей в то время были записаны в Regent Sounds Studio. Это была просто маленькая комната, полная коробок из-под яиц, там был магнитофон Grundig. Магнитофон висел на стене, а не стоял на столе, что придавало этой комнате вид студии. Если бы он стоял на столе, это было бы не профессионально… Итак, наш первый альбом, а также несколько последующих, плюс "Not Fade Away", который первым пробился на третье место в чартах в феврале 1964, и "Tell Me", были сделаны в окружении коробок из-под яиц. Эти первые альбомы были записаны в нескольких студиях, вместе с невероятными людьми, которые приходили к нам на запись, такими как Фил Спектор, который сыграл на басу в "Play with Fire", Джек Ницше, сыгравший на клавесине. Приходили Спектор, Бо Дидли, и Gene Pitney, который записал одну из первых песен, написанных мной и Миком "That Girl Belongs to Yesterday."
Но, согласно контракту с Decca, Стю должен был быть исключен из группы. Шесть это слишком много, и очевидно, лишним был пианист. Таковы жестокие правила бизнеса. Сообщить об этом Стю должен был Брайан, поскольку он называл себя лидером группы. Это было очень тяжело. Он не был удивлен, и я думаю, что он уже тогда принял решение, как поступить, если это произойдет. Он всё абсолютно понимал. Мы ожидали, что Стю уйдет со словами: “Пошли вы к черту. Спасибо большое”. Вот где действительно проявилась широкая натура Стю. После этого, о'кей, я подвезу тебя. Он всегда был на записях. Его интересовала только музыка. Для нас он никогда не был уволен. И он всё понимал. “Я выгляжу не так, как вы, да?” Он был самым великодушным человеком на свете, мужик. Он много сделал, чтобы собрать нас вместе, и не мог бросить нас только из-за того, что его отодвинули на задний план.
. . . . . . . . . .



Настроение в группе было примерно таким: “Мы делаем запись, вы можете в это поверить?” Еще у нас было чувство какой-то обреченности. Бог мой, если у нас вышел один сингл, мы сможем продержаться еще два года, и всё. И что мы будем делать дальше? Потому что никто не мог продержаться дольше. Ваша сценическая жизнь тогда, а для многих и сейчас, обычно продолжалась около двух с половиной лет. И кроме Элвиса, никто не доказал, что это не так. Это странно, но даже когда вышла наша первая пластинка, мы всё ещё оставались в основном клубной группой. Кажется, самой большой площадкой, на которой мы играли, был клуб Marquee. Наша пластинка вошла в первую двадцатку, и вдруг, в считанные недели или около того, мы превратились в поп-звезд. Это было трудно для парней, которые привыкли к другому отношению, типа: “убирайтесь отсюда”, и, вы знаете, “пошел на …”. И вдруг они одевают нас в эти грёбанные клетчатые костюмы, и мы несемся по течению. Это было как цунами. Одну минуту, эй, вы хотели сделать запись, и вы записались, и это попадает в проклятую первую двадцатку, и теперь вы должны принять участие в передаче Thank Your Lucky Stars. Мы никогда не думали о телевидении. Мы продвигались в шоу-бизнесе. Но мы воплощали собой анти-шоубизнес, и поэтому нас приняли довольно холодно. Но потом мы поняли, что мы должны пойти на некоторые уступки. Мы должны были придумать, как нам действовать. Пиджаки не продержались долго. Может, это был хороший шаг для первой записи, но уже на вторую запись мы пришли без них…
В июле 1963 мы уже давали концерты за пределами Лондона, первыми были Миддлсбург и Йоркшир, и там мы впервые почувствовали вкус беспорядков. В течение последующих трех лет, до 1966 года мы играли практически каждую ночь или каждый день, иногда по два концерта в день. Мы отыграли около тысячи концертов, почти спина к спине, едва успевая позавтракать, и получив всего лишь около десяти выходных за все три года. Возможно, если бы мы были одеты в наши клетчатые пиджаки, и выглядели бы как маленькие куклы, мы бы не вызвали такого возмущения мужчин в аудитории Wisbech Corn Exchange в графстве Cambridgeshire в июле 1963. Мы были городскими мальчиками, и эта музыка была привычной для города. Но вы попробуйте поиграть в Wisbech, в 1963, с Миком Джаггером. Вы получите совершенно иную реакцию. Wisbech Corn Exchange, далеко на проклятых болотах. И началась заваруха, потому что местные мужики и парни не могли мириться с тем, что их девчонки побросали их ради кучки пижонов, которые приехали из Лондона. Это была очень хорошая заварушка, из которой нам удалось благополучно выбраться.
Самым необычным было наше выступление в известной рок-н-ролльной аудитории “Hastings caves”, которую некоторые называли Леди Лэмпсон, и которая была довольно большой. Мы там были лишь частью развлекательного шоу. Нам сказали, чтобы мы шли в банкетный зал после выступления. Это воодушевило нас, но мы отлично играли, пока один из них не поднялся на сцену и не сказал Яну Стюарту: “Эй, пианист, я тебе говорю, ты можешь сыграть 'Moon River'?" Билл взял его и вытолкнул со сцены, так или иначе. Лорд Лэмпсон, или кто это был тогда, сказал: “Кто этот ужасный маленький человек?” Вы можете играть на наших вечеринках, но мы будем обращаться с вами, как с неграми. Это было как раз по мне, я почувствовал гордость, я имею в виду, что мне нравилось, когда меня воспринимали как чернокожего. Но это был Стю, которому впервые сделали замечание. “Я тебе говорю, пианист… “
. . . . . . . . . .

Первое время нашу аудиторию в основном составляли женщины, вплоть до конца 60-х, когда соотношение выровнялось. Эти армии диких девиц, которые так и норовили схватить кого-нибудь из нас, начали появляться в больших количествах, начиная с середины нашего первого тура по Великобритании, осенью 1963. Мы гастролировали вместе с невероятными музыкантами: Everly Brothers, Bo Diddley, Little Richard, Mickie Most. Мы чувствовали себя как в Диснейленде, или в самом лучшем тематическом парке, который мы могли себе представить. И в то же время мы получили уникальную возможность побывать на вершине. Мы привыкли висеть на заграждениях в Gaumonts и Odeons, чтобы посмотреть, как работают Бо Дидли, Литтл Ричарда, Эверли. Это был пятинедельный тур. Мы ездили везде, Bradford, Cleethorpes, Albert Hall, Finsbury Park. Большие концерты, маленькие концерты. Это было удивительное чувство, вау, я на самом деле нахожусь в костюмерной вместе с Литтл Ричардом. Ода часть тебя, это фанат, “О, мой Бог”, а другая часть тебя, “Ты здесь с мужчиной, и сейчас тебе лучше быть мужчиной”. В первый раз мы поднялись на эту первую сцену в Театре Нью Виктория в Лондоне. Он простирался до горизонта. Ощущение пространства, размер аудитории, масштаб, всё было захватывающим. Мы там почувствовали свою ничтожность. Очевидно, мы были не так уж плохи. Но мы смотрели друг на друга, и пребывали в состоянии шока. И вот занавес открылся, и – аааа… Бурлящий Колизей. Вы привыкаете к этому очень быстро. Но в ту ночь я чувствовал себя таким маленьким. И конечно, мы звучали там не так, как мы обычно звучим в маленькой комнате.
. . . . . . . . . .

Ни минуты в мире не обходилось без девчонок. Они, черт бы их побрал, как-то пробирались к нам, и начиналось: ла-ла-ла-ла. А потом вынюхивали что-то вокруг. И ты думаешь: ничего себе, когда я сменил Old Spice на Habit Rouge, всё определенно изменилось к лучшему. Так чего же они хотели? Славы? Денег? Или это было по-настоящему? Ведь если у вас раньше было мало шансов встречаться с красивыми женщинами, то у вас возникают такие подозрения. Мне приходилось спасаться от девчонок гораздо чаще, чем от парней. Иногда они только обнимали и целовали меня, и больше ничего. Просто согрей меня ночью, просто подержим друг друга за руки в тяжелые, суровые времена. И я говорил: “Черт возьми, почему ты возишься со мной, ты ведь знаешь, что я раздолбай и завтра я отсюда уеду?” - “Я не знаю. Я думаю, ты этого стоишь.” - “Ну, не буду спорить.” В первый раз я столкнулся с этими маленькими английскими цыпочками на севере, во время нашего первого тура. Когда шоу заканчивалось, мы шли в паб или в бар при отеле, и ты вдруг оказывался в комнате с какой-нибудь очень милой девушкой, которая посещает Шеффелдский Университет и изучает социологию, и которая решила сделать что-то реально хорошее для тебя. “Я думаю, ты умная девочка. Я гитарист. Я только проездом в этом городе.” - “Да, но ты мне нравишься.” Иногда симпатия бывает лучше, чем любовь.
. . . . . . . . . .

Я никогда не испытывал большего страха за свою жизнь, чем от девочек-подростков 13, 14, 15 лет, когда они собираются в группы. Этот страх никогда не покидал меня. Они меня чуть не убили. Если вы попадали в эту бешеную толпу, они могли задушить или растерзать тебя в клочья. Лучше оказаться на войне в траншее и сражаться с врагами, чем столкнуться лицом к лицу с этой несокрушимой волной похоти или желания, или чего-то еще, неизвестного даже им самим. Полицейские разбегаются, и ты остаешься один на один с этой буйной толпой. Кажется, это было в Миддлсброу. Я пытался сесть в машину, но эти суки преградили мне дорогу. Проблема была в том, что когда ты попадал к ним в руки, они не знали, что с тобой делать. Они чуть не удавили меня, схватившись за мое ожерелье, одна с одной стороны, другая с другой; тянут в разные стороны: “Кейт, Кейт”, а между тем душат меня. Я схватился за дверную ручку автомобиля, и она оторвалась, машина засигналила и тронулась, а я остался стоять с этой проклятой ручкой в руке. Меня бросили на произвол судьбы в тот день. Водитель был в панике. Остальные парни уже сидели в машине, и он не собирался больше ждать. И я остался в этой толпе самок-гиен. Следующее, что я помню, я очнулся возле задней двери, ведущей на сцену, видимо меня перетащили туда полицейские. Оказывается, я потерял сознание и чуть не задохнулся, когда все они навалились на меня. Что вы собираетесь делать, когда я оказался в ваших руках?
Я помню один случай реального контакта с этими девчонками, совершенно неожиданный. Был выходной день. Небо было хмурым, и внезапно начался сильный ливень. На улице перед домом я увидел трех “тяжело умирающих” фанаток. Они мокли под дождем, но не уходили! Что оставалось делать мне, бедному парню? “Заходите, чувихи!”. Моя крошечная каморка заполняется тремя промокшими юными созданиями. Они стояли и дрожали, их прически размокли, и они забрызгали всю мою комнату. Они дрожали от холода и от того, что неожиданно оказались в комнате у своего идола (возможно, идола лишь одной из них). Они были в полном смятении, и не знали, что им делать. Я тоже сконфузился. Одно дело, играть для них на сцене, другое – оказаться с ними лицом к лицу. Им нужно было пойти в туалет, и нужны были сухие полотенца. Они делают слабую попытку привести себя в порядок. Всё было нервно и напряженно. Я угощаю их кофе, в который добавил немножко бурбона, но о сексе не было даже речи. Мы сидели, болтали и смеялись, пока небо не прояснилось. Я вызвал им такси. Мы расстались друзьями.
. . . . . . . . . .

Сентябрь 1963.
Ни одна песня, по крайней мере из тех, что мы думали, не попала в чарты. Ни одна из ритм-энд-блюзовых песен. Мы репетировали в Студии 51 возле Сохо. Эндрю куда-то исчез, он вышел развеяться, и набрел на Джона и Пола, выходящих из такси в Charing Cross Road. Они выпили, и Эндрю рассказал им о своей проблеме. Он сказал: нет песен. Он вернулся в студию вместе с ними, и они дали нам свою песню, которая должна была войти в их следующий альбом, но не выходила в виде сингла, "I Wanna Be Your Man." Они сыграли ее с нами до конца. Брайан очень хорошо положил эту песню на слайд-гитару. Мы сделали ее так, что она стала безошибочно узнаваемой песней Stones, а не Beatles. Стало ясно, что у нас появился хит, почти до того, как оно ушли из студии. Они целенаправленно выбрали нас. Они были авторами песен, и они старались продвигать свои песни, они решили, что эта песня подойдет нам. А кроме того, мы взаимно восхищались друг другом. Мик и я восхищались их гармониями, их авторскими возможностями, а они завидовали нашей раскрепощенности, свободе движений, нашему имиджу. Они хотели бы присоединиться к нам. Дело в том, что у нас с Beatles были очень дружеские отношения. К тому же это было очень практично сработано, потому что синглы в то время выходили каждые шесть-восемь недель. И мы старались делать так, чтобы они не столкнулись во времени. Я помню, Джон Леннон подзывает меня и говорит: “Ну, мы не еще не закончили микширование.” - “А у нас уже есть одна, готовая к выходу.” - О’кей, вы пойдете первыми.”
Когда мы только начинали выступать, мы были так заняты в разъездах, что и не думали о сочинении песен. К тому же мы считали, что это не наша работа, это даже не приходило нам в голову. Мы с Миком считали, что сочинение песен - это что-то запредельное, это работа, которую всегда делает кто-то другой. Я скакал на лошади, а кто-то другой подковывал ее. Все наши первые записи были каверами. "Come On," "Poison Ivy," "Not Fade Away." Мы просто играли американскую музыку для англичан, и мы могли играть ее чертовски хорошо, как американцы даже и не слышали. Мы уже были шокированы и ошеломлены быть там, где мы были, мы были счастливы быть интерпретаторами музыки, которую мы любили. Мы не видели причин выходить за пределы этого. Но Эндрю был настойчив. Жесткое давление бизнеса. Вы сейчас делаете невероятные вещи, но если не будет другого материала, желательно нового, всё может закончиться. Вы должны выяснить, сможете ли вы сами это сделать, а если нет, то мы должны найти авторов, которые будут писать нам песни. Потому что вы не можете жить только на одних кавер-версиях. Этот квантовый скачок к созданию нашего собственного материала занял несколько месяцев, хотя это оказалось гораздо легче, чем я думал.

Наступил знаменательный день, когда Эндрю запер нас на кухне в Уиллисдене и сказал: “Выйдете отсюда, только когда напишете свою песню”. Не знаю, почему Эндрю заставил Мика и меня вместе сочинять песню, а не Мика и Брайана, или меня и Брайана. Потом оказалось, что Брайан не может писать песни, но тогда Эндрю этого не знал. Я думаю, это потому, что мы с Миком постоянно болтались вместе в то время. Эндрю говорит об этом так: “Я предположил, что если Мик способен писать открытки для Крисси Шримптон, а Кит умеет играть на гитаре, то они смогут писать песни”. Мы провели всю ночь на той проклятой кухне, и я думал, что мы, Роллинг Стоунз, как короли блюза, у нас было немного еды, мочиться можно было через окно или в раковину, это не было большой проблемой. И я сказал: “Если мы хотим выйти отсюда, Мик, лучше что-нибудь придумать”. Мы сидели там на кухне, и я начал подбирать эти аккорды… “Наступил вечер”. Я мог бы написать так. “Я сижу и смотрю, как играют дети”. Я, конечно, не пришел бы с этим. У нас было две строчки и интересная последовательность аккордов, затем в процессе появилось что-то еще. Я не хочу сказать, что это мистика, но вы не можете положить палец на это. Как только у вас появляется идея, остальное приходит само. Это как будто вы посадили семя, затем вы поливаете его, и вдруг оно прорастает из земли, всходит и говорит: эй, посмотри на меня. В этой песне отразилось грустное настроение. Сожаление о прошлом, потерянная любовь. Может быть, один из нас в тот момент поссорился с подругой. Если вы смогли найти пусковой механизм вашей идеи, дальше все пойдет легко. Главное, высечь первую искру. Откуда это приходит, Бог знает. Когда мы писали "As Tears Go By", мы не старались написать популярную коммерческую песню. Просто так получилось. Я знал, что хотел Эндрю: песню, которая не была бы блюзом, не была бы подражанием кому-то, или пародией. Он хотел, чтобы мы сочинили что-то свое. Хорошую популярную песню на самом деле не легко написать. Это был шок, свежее слово, наш собственный написанный материал. Оказалось, что у меня есть дар, о существовании которого я не знал. Это было прозрение, откровение, как у Блейка. Песня "As Tears Go By" впервые была записана Марианной Фейтфулл и стала ее хитом.

Продолжение следует...

December Child
Спасибо. У меня есть книга в электронном варианте на английском. Но у Вас переводить получается явно быстрее. А где же то самое место в книге про Мика, которое все обсуждают?

Спасибо за отличный перевод! Кит по-прежнему не даёт "усохнуть" легенде о написании "первой" песни Стоунз - однако, его упрямство поражает! Ну, а Брайан - Брайан у него всё тот-же "сукин сын" и "козёл". А жаль!

Специально для сайта "rollingi.ru" : интересное фото - ноябрь 1963, молодые Стоунз вместе со знаменитым гитаристом-новатором Дюаном Эдди.

December Child
Спасибо за перевод!!!Какая же трудная и объемная работа проделана!!!Вы просто молодец!!!

Гитарист The Rolling Stones Кит Ричардс удостоился премии Нормана Мейлера за автобиографическую книгу "Life", сообщает Associated Press.
В августе 2011 года было объявлено, что написанная Китом книга разошлась тиражом в более чем миллион экземпляров и стала таким образом одной из самых популярных музыкальных автобиографий в истории. Награду Ричардсу вручил экс-президент США Билл Клинтон.

Александра писал(а):Награду Ричардсу вручил экс-президент США Билл Клинтон.

Ну конечно...
Кому ж ещё вручать?

А вот и их совместное фото.

January girl писал(а):December Child
А где же то самое место в книге про Мика, которое все обсуждают?

Это будет в шестой части.
А пока - отрывки из пятой части.

Из главы 5

Когда Stones в первый раз отправились в Америку, нам казалось, что мы умерли и попали на небеса. Это было летом 1964. Каждый из нас ждал чего-то своего от Америки. Чарли хотел попасть в Метрополь, до сих пор свингующий, и увидеть Эдди Кондона. А я первым делом посетил Colony Records и купил все альбомы Ленни Брюса, какие только смог найти. Но я был поражен, каким старомодным и европейским казался Нью-Йорк, совсем не таким, каким я его представлял. Излишне роскошным и очень неожиданным. Швейцары, метрдотели и все такое прочее. Как будто кто-то сказал: “Так должно быть” еще в 1920 году, и с тех пор не многое изменилось. С другой стороны, это было самое быстро движущееся и современное место, из всех, где вы бывали. И радио! Вы не могли в это поверить после Англии. Это было время настоящего музыкального взрыва, сидя в машине с радиоприемником, вы попадали за пределы небес. Вы могли крутить ручку настройки, и поймать десять станций с музыкой кантри, пять станций с черной музыкой, и если вы ехали по стране, и прием пропадал, вы просто крутили ручку дальше и попадали на другую великую песню. Черная музыка переживала бум. У них была своя фабрика на Мотауне. Мы жили с Мотауном в дороге, ожидая выхода новых Four Tops и новых Temptations. Мотаун был нашей пищей и в дороге, и везде. Мы всегда слушали их в машине по радио, проводя в дороге тысячи миль, пока ехали на свой очередной концерт. Это была красота Америки. Мы мечтали об этом задолго до того, как попали туда.
. . . . . . . . . .
Самое первое шоу, в котором мы выступали в Америке, было в Swing Auditorium в San Bernardino, штат Калифорния. Но еще раньше у нас был опыт выступления с Дином Мартином, который представлял нас на записи Hollywood Palace TV шоу. Тогда в Америке, если у вас были длинные волосы, то тебя считали педиком, и к тому же придурком. Они кричали вам через всю улицу: “Эй, белокурые!” Дин Мартин представил нас примерно так: “Эти длинноволосые диковинные существа из Англии, Rolling Stones… Они сейчас находятся за кулисами и ловят блох друг у друга.” Много сарказма и глаза навыкате. Затем он сказал: “Не оставляйте меня наедине с этими…”, делая жесты ужаса в нашу сторону. Это был Дино, бунтовщик Рэт Пакер, который держал свой палец на курке в мире развлечений, и всё время притворялся пьяным. Мы на самом деле были совершенно ошеломлены. Английские конферансье и телеведущие могли быть настроены враждебно против нас, но они никогда не преподносили нас как какой-то дурацкий цирковой номер. До нас у него выступали сестры Кинг с буффонадой с участием слонов, стоящих на задних ногах. Я люблю старого Дино. Он был очень смешным парнем, хотя и не был готов к “смене караула”. Нам пришлось участвовать и в других фрик-шоу, например однажды в Сан-Антонио на ярмарке в штате Техас, мы выступали перед бассейном с дрессированными тюленями, который располагался между нами и аудиторией. И именно там я познакомился с Бобби Кизом, великим саксофонистом, моим ближайшим приятелем (мы родились в один день, с разницей в несколько часов). Душа рок-н-ролла, солидный мужчина, и развратный маньяк при том… Но дадим слово самому Бобби Кизу рассказать эту Техасскую историю о нашей первой встрече. Он мне льстит, но на этот раз я ему это позволил.


Бобби Киз:
“Я впервые встретился физически с Кейтом Ричардсом в Сан-Антонио, Техас. Я был так настроен против этого человека прежде, чем реально встретил его. Они записывали песню "Not Fade Away", которую сочинил парень по имени Бадди Холли, рожденный в Лаббоке, в Техасе, как и я. Я сказал: “Эй, это песня Бадди Холли. Кто эти мордастые парни на тонких ногах, со смешным акцентом, которые приехали сюда, чтобы заработать на песне Бадди Холли? Я надеру им задницы!”… Мы жили в одном отеле в Сан-Антонио, и они вышли на балкон, Брайан, Кейт, и кажется, Мик. Я вышел и стал слушать их, и я услышал настоящий рок-н-ролл, по моему скромному мнению. Конечно, я знал о рок-н-ролле всё, потому что он был изобретен в Техасе, и я присутствовал при его рождении. И группа была по-настоящему очень хороша, и они исполняли "Not Fade Away" на самом деле лучше, чем сам Бадди. Я никогда не говорил это им или кому-то еще. Я подумал, может я судил этих парней слишком строго… Я пересмотрел свой взгляд на многие вещи. Американская музыкальная сцена, все эти подростковые кумиры, чистенькие, подстриженные мальчики из соседнего двора, слащавые песенки, всё это полетело на хрен, прямо в окно, когда появились эти парни! Наряду с прессой типа “Позволите ли вы вашей дочери…”, это был запретный плод. По-любому, они как-то заметили, что я делаю, и я заметил, что делали они, мы просто встретились и как бы расчистили пути. Еще раз я приехал к ним в Лос-Анджелес, когда они делали T.A.M.I. шоу. Для меня стало открытием, что мы с Кейтом родились в один день 18 декабря 1943 года. Он сказал мне: “Бобби, ты знаешь, что это означает? Мы с тобой наполовину мужики, а наполовину кони, а значит мы имеем право срать на улицах”. [Знак Зодиака – “Стрелец”, изображается в виде лошади с мужским торсом (Прим. перев.)]
. . . . . . . . . .
Южный Мичиган, улица 2120 была местом встречи на священной земле - штаб-квартира Chess Records в Чикаго. Мы попали туда в момент, когда прошла первая половина нашего первого тура по США. Там, в совершенной звукозаписывающей студии, в комнате, где записывалось всё, что мы слушали, мы записали четырнадцать треков за два дня. Возможно, нам помогло то, что такие люди, как Бадди Гай, Чак Берри, Вилли Диксон бродили туда-сюда по студии. Одна из песен, "It's All Over Now", Бобби Уомака, стала нашим первым хитом, попавшем на первое место.
Некоторые люди, включая Маршалла Чеса, клянутся, что я это выдумал, но Билл Уайман может поддержать меня. Мы шли по студии, а этот парень, весь в черном, красил потолок. Это был Мадди Уотерс, он стоял на верхней ступеньке стремянки, и белая краска текла по его лицу. Маршалл Чесс говорит: “О, он у нас никогда не красил”. Но Маршалл тогда был мальчишкой, он работал в подвале. И еще Билл Уайман говорил мне, что на самом деле помнит, как Мадди Уоттерс таскал наши усилители из машины в студию. Самым удивительным было то, что наши герои, наши кумиры в жизни оказались такими скромными и очень доброжелательными. «Сыграй этот кусок еще раз», и ты осознавал, что ты сидишь рядом с Мадди Уттерсом. Конечно, позже я узнал его ближе. В течение многих лет я часто останавливался в его доме.
. . . . . . . . . .
В Америке, люди, такие как Бобби Уомак, обычно говорили: “Когда мы в первый раз услышали вас, парни, мы подумали, что вы черные. Откуда взялись эти чуваки?” Я и сам не мог это понять, почему мы с Миком пришли в этот далекий город с таким звучанием, наверное потому что если вы впитываете это в сырой квартире в Лондоне так интенсивно, как это делали мы, то это не отличается от того, что вы можете впитать в Чикаго. Мы играли это всё, пока по-настоящему не прониклись этим. Мы звучали не по-английски. Я думаю, нас и самих это удивляло. Каждый раз, когда мы играли - и я до сих пор делаю это время от времени – я просто поворачиваюсь и говорю: “Что это за шум исходит от него и от меня?” Это почти то же, что скакать на дикой лошади. В этом смысле нам чертовски повезло, что с нами работал Чарли Уоттс. Его игра была очень близка к игре черных музыкантов, которые играли с Сэмом и Дэйвом, как играют на Motown, или к игре барабанщиков соул. Он умел это. Долго и очень четко, с палочками через пальцы, как большинство барабанщиков играют сейчас. Если вы стремитесь вырваться на свободу, то вы уже там. Это напоминает серфинг; вы в порядке, пока вы наверху. И благодаря этому стилю Чарли, я мог играть так же. В группе одно тянется за другим, и приходит к общему равновесию… Самое удивительное во всей этой истории то, что мы с нашим подростковым максимализмом, решили привлечь внимание людей к блюзу, и это действительно произошло, мы заставили американцев повернуться к их собственной музыке. Это, наверное, наш самый большой вклад в музыку. Мы развернули мозги и уши белых американцев на 180 градусов. Я не говорю, что мы были такие одни – без Beatles наверное никто не сломал бы эту дверь. И они, конечно, не были блюзменами. Американская черная музыка неслась как курьерский поезд. Но белые музыканты, после того как умерли Бадди Холли и Эдди Кочран, а Элвиса забрали в армию, белая американская музыка, когда я приехал, это были Beach Boys и Bobby Vee. Они застряли в прошлом. Прошлое было шесть месяцев назад; это было много по времени. Но всё изменилось. Beatles были вехой. А потом они застряли в их собственной клетке. “Ливерпульская четверка”. В конце концов появились Monkees, всё это эрзац-дерьмо. Но я думаю, был вакуум где-то в белой американской музыке в то время…
Я думаю, Stones много сделали для того, чтобы заставить людей крутить их ручки немножко больше. Когда мы выпустили "Little Red Rooster", необработанный блюз Вили Диксона, со слайд-гитарой и всем остальным, это был смелый шаг по тем временам, в ноябре 1964. Мы получили “нет-нет” от компании звукозаписи, от менеджмента и от других. Но мы чувствовали, что мы на гребне волны, и сможем протолкнуть эту песню. Это был почти что вызов поп-музыке. С высокомерием, присущим нам в то время, мы хотели сделать заявление. “Я маленький красный петушок, слишком ленивый, чтобы кукарекать по утрам”. Ну, смотрите, засранцы, сможете ли вы с этим попасть на вершину чартов. Песня про цыпленка. Мик и я встали и сказали: вперед, давайте проталкивать это. Это то, над чем мы работаем, на хрен. И после этого плотину прорвало. Вдруг Мадди, и Холин Вулф, и Бадди Гай получили работу, стали играть концерты. И песня попала на первое место.
. . . . . . . . . .
Большинство городов, таких как например белый Нэшвилл, в десять часов становились городами-призраками. Мы работали с черными парнями, “The Vibrations”, Don Bradley, кажется, так его звали. Самое удивительное, они могли делать всё. Они делали сальто, когда играли. “Что вы собираетесь делать после шоу?” Это уже приглашение. Итак, мы в машине, мы едем, пересекая железнодорожные пути, и всё только начинается. Вас зовут к столу, кто-то играет рок, кто-то ролл, все хорошо проводят время, и это был такой контраст по сравнению с белой частью города, это навсегда осталось в моей памяти. Вы могли зависнуть здесь, выпивать, закусывать и курить. И “большие мамочки” почему-то всегда смотрели на нас как на тонких и хрупких людей. И они становились мамочками для нас, что было очень хорошо для меня. Зажав меня между своих огромных грудей, “Тебя обтереть, мальчик?” – “О'кей, как скажешь, мама”. Всё было свободно и легко. Вы просыпаетесь в доме, полном черных людей, которые невероятно добры к вам, и вы не можете поверить в это. Я имею в виду, чёрт, как хотелось бы, чтобы это происходило дома. И так было в каждом городе. Ты просыпаешься: где я? И там есть большая мама, и ты в постели с ее дочерью, но вам подают завтрак в постель.
. . . . . . . . . .
Когда мы вышли на сцену Карнеги-холл в Нью-Йорке, мы как будто вернулись в Англию, с этими кричащими подростками. Вокруг была Америка. Мы поняли, что это только начало. Мы с Миком не могли попасть в Apollo в Нью-Йорке в 1964-м. В то время там проходила неделя Джеймса Брауна. Я опять подключил Ронни Беннет из Ronettes. Мы поехали в Jones Beach со всей группой Ronettes на красном кадиллаке. Может, Ронни сама расскажет, какими хорошими английскими мальчиками мы были, вопреки распространенному мнению.


Ронни Спектор (Беннет):
“Когда Кейт и Мик в первый раз приехали в Америку, они еще не были знаменитыми, они спали на полу в гостиной моей матери, в Испанском Гарлеме. У них не было денег, и моя мама вставала утром и готовила им яичницу с беконом, и Кейт всегда говорил: “Спасибо, миссис Беннет”. А потом я взяла их с собой в Apollo, посмотреть на Джеймса Брауна, который оказал на них большое влияние. Эти парни поехали домой, а вернулись суперзвездами. Я рассказала им, как я попала в театр Apollo, когда мне было одиннадцать лет. Я провела их за кулисы, и они встретились со всеми звездами ритм-энд-блюза. Я помню, Мик стоял и трясся, когда мы проходили мимо гримерки Джеймса Брауна”.

В первый раз я отправился на небеса, когда проснулся с Ронни Беннет (позднее Спектор!), спящей с улыбкой на лице. Мы были детьми. Нет ничего лучше этого. Бывает только более изысканно. Что я могу сказать? Она привела меня в дом своих родителей, она привела меня в свою спальню. Это было не однажды, но тот раз был первым. Я просто гитарист. Вы знаете, что я имею в виду? …
. . . . . . . . . .
Когда мы вернулись в Англию, наши старые друзья, особенно музыканты, стали смотреть на нас по-другому. Они уже были поражены тем, что мы были Rolling Stones, но теперь, “Ты побывал в Штатах, мужик”. Вы вдруг осознаете, что они дистанцируются от вас только потому, что вы были в Америке. Это реально огорчало английских фанатов. То же самое происходило и с фанатами Beatles. Вы уже не были “их”. Это была обида. Сильнее всего это проявилось в Blackpool. Там, в Императорском бальном зале, через несколько недель после нашего возвращения, мы снова столкнулись с толпой, хотя на этот раз это была агрессивно настроенная толпа пьяных шотландцев. В те дни проходила, как они это называли, “Шотландская неделя”. Все заводы в Глазго закрыли, и почти все поехали в Blackpool, на морской курорт. Мы начали концерт, зал был полон, много парней, большинство из них очень, очень пьяные, все разодеты как в праздничный день. И вдруг, во время моего выступления, этот маленький рыжеволосый м*дак плюёт на меня. Ну, я отошел в сторону, а он за мной, и опять в меня плюнул, а потом ударил меня по лицу. Я опять остановился напротив него, а он плюнул в меня снова. Он стоял перед сценой, и его голова была совсем рядом с моим ботинком, как мяч во время пенальти в футболе. Я просто взорвался, и сбил на хрен его голову, с грациозностью Бэкхема. После этого он больше не подходил. И тогда начался погром. Они разбили вдребезги всё, включая рояль. От оборудования остались мелкие кусочки размером не больше трех дюймов, из которых свисали оторванные провода.
. . . . . . . . . .
В те времена было чудом, если какой-нибудь рок-журналист напишет о вас четыре строчки в New Musical Express. Это было важно, потому что по радио о нас мало говорили, и по телевидению показывали редко. Был такой журналист в Record Mirror по имени Ричард Грин, который использовал это драгоценное пространство, чтобы написать о моем цвете лица. Сам-то я не особо страдал из-за тех пятен у меня на лице, о которых он писал. Но это было последней каплей для Эндрю. Он взял эту газету и ворвался в офис редакции. С газетой в руках, стоя под открытым окном, он сказал Ричарду Грину (я цитирую мемуары Эндрю):

Эндрю Олдхэм:
“Ричард, сегодня утром мне позвонила миссис Ричардс, она была очень больна и расстроена. Вы не знаете ее, она мама Кейта Ричардса. Она сказала: “Мистер Олдхэм, можете ли вы что-нибудь сделать, чтобы этот человек не писал больше о прыщах моего сына. Я знаю, вы не можете прекратить эти вздорные разговоры о том, что они не умываются. Но Кейт чувствительный мальчик, хотя и не показывает этого. Пожалуйста, мистер Олдхэм, можете ли вы что-нибудь сделать?” Вот такая история, Ричард. Если ты когда-нибудь ещё что-нибудь напишешь про Кейта, что выходит за рамки и что может причинить боль его маме, потому что я несу ответственность за Кейта перед его мамой, то твои руки останутся на месте, но с одной большой разницей. Я принесу сюда эту газету и разобью это ваше долбанное окно на хрен, и разбитые стекла упадут прямо на твои кривые руки, и ты еще долго не сможешь ничего писать, злобный жирный засранец, ты даже диктовать не сможешь, потому что твои челюсти будут сломаны и зашиты, на хрен”.

После этого они принесли свои извинения и оставили нас в покое.
. . . . . . . . . .
Первые реальные деньги, которые я увидел, пришли от продаж “As tears go by”. Я конечно помню, как я в первый раз получил их. Я смотрел на них! Я пересчитал их, и опять на них посмотрел. Потом я потрогал их, стараясь ощутить их прикосновение. Я ничего с ними не делал. Я просто хранил их в своем ящике и говорил: “Я получил так много денег!” Чёрт! Я не хотел купить на них что-то определенное, или пустить их на ветер. Первый раз в моей жизни у меня появились деньги… Может, я куплю новую рубашку, и пружину для гитарных струн. Но в основном это было: “Чёрт! Я не могу в это поверить!” Там был портрет королевы, и написано о правах человека, и у тебя их было столько, сколько ты еще ни разу не держал в руках, больше, чем твой папа зарабатывает в год, надрывая на работе свою задницу. Что с ними делать, это уже другой вопрос, потому что я должен играть другой концерт, и я работаю. Но я должен сказать, что первый вкус нескольких сотен хрустящих новых купюр вовсе не был плохим. На что их потратить, я решил через некоторое время. Но это было первое чувство, что ты ведешь в игре. Я написал всего лишь пару песен, и они дали мне это.
. . . . . . . . . .
Потом появилась “Satisfaction”, песня, с которой началась наша мировая слава. Я был со своими подругами в то время, в моей квартире в Carlton Hill, St. John's Wood. Может, у меня было подходящее настроение, чтобы написать песню. Я написал “Satisfaction” во сне. Я и понятия не имел, как я ее написал, но, слава Богу, у меня был маленький кассетный магнитофон Филипс, Это было чудо, предыдущим вечером я вставил чистую кассету в магнитофон, я помнил это, а утром я обнаружил, что она на конце. Я нажал на перемотку, и там была “Satisfaction”. Это был лишь предварительный набросок. Это был голый костяк для песни, и конечно, не было этого шума, потому что я играл на акустической гитаре. И сорок минут моего храпа. Но костяк, это всё, что вам нужно. Я хотел сохранить эту кассету, она лежала у меня какое-то время. Мик написал стихи, сидя в бассейне во Флориде, и через четыре дня после этого мы вошли в студию и записали песню – первый раз на Chess в Чикаго, акустическую версию, а затем электрическую в RCA в Голливуде...
“Satisfaction” – это типичный пример нашего с Миком сотрудничества в то время. Я придумывал основную идею песни, главную мелодию, а Мик делал всю тяжелую работу, чтоб наполнить ее, сделать интересной… В те годы это была основная установка. "Эй, ты, Слезай с моего облака, Эй, ты ..." - это был мой вклад. "Paint It Black"—я написал мелодию, он написал слова. Нельзя сказать в двух словах, что конкретно сделал один, а что другой. Но музыкальный рифф в основном придумываю я. Я мастер риффа. Только один я пропустил - "Brown Sugar", который написал Мик, и я снимаю перед ним шляпу. Там он обошел меня. Я имею в виду, я немного подправил ее, но это была его песня, и слова, и музыка.
. . . . . . . . . .
В 1965 Олдхэм наткнулся на Аллена Клейна, курящего трубку и гладко говорящего менеджера. Я до сих пор думаю, что это был лучший ход Олдхэма, свести нас с ним. Эндрю очень понравилась мысль, которую высказал Клейн – что ни один контракт не стоит бумаги, на которой он написан. Позже мы поняли эту болезненную истину, в наших отношениях с самим Клейном… Что бы ни случилось потом, Аллен Клейн имел блестящую способность добывать деньги… Одной из первых вещей, которую он сделал, был пересмотр контракта между Rolling Stones и Decca Records. И однажды мы отправились в офис Decca. Это была самая грубая уловка Клейна, срежиссированная им как театральная пьеса. Мы получили инструкции. “Мы сегодня собираемся пойти в Decca, и мы собираемся работать на этих м*даков. Мы собираемся совершить сделку, и мы должны выйти оттуда с лучшим контрактом на запись, которые когда-либо заключались. Все оденьте темные очки и не говорите ни слова”, сказал Клейн. “Просто соберитесь в кучу и стойте у задней стены комнаты, и просто смотрите на этих старых пердунов. Не разговаривайте. Говорить буду я.” Мы там присутствовали, в основном, для устрашения. И это сработало. Сэр Эдвард Льюис, председатель Decca, сидел за столом, пускал слюни! Я не имею в виду, что это из-за нас, у него просто текли слюни. И потом кто-то пришел и утер его носовым платком. Сказать по правде, он уже едва держался на ногах. Мы просто стояли там в темных очках. Настоящая старая гвардия, и новая. Они сломались, и мы вышли оттуда с контрактом, более выгодным, чем у Beatles. И за это мы должны снять шляпу перед Алленом. Эти пять хулиганов вернулись с Алленом в Хилтон, загрузились шампансим, и поздравили друг друга на своем выступлении. И сэр Эдвард Льюис, он мог пускать слюни и все такое, но он не был глупым. Он сам сделал немало денег на этом контракте. Это была невероятно успешная сделка для обеих сторон. Я до сих пор получаю деньги от нее. Для нас Клейн был как полковник Том Паркер для Элвиса. “Эй, я проведу любую сделку, всё что вы хотите, только попросите меня, и вы это получите” – патриций в своем деле. Вы могли получить от него многое. Если бы вы захотели позолоченный Кадиллак, он бы достал его для вас. Когда я позвонил ему и попросил у него PS 80 000, чтобы купить дом на набережной Челси рядом с Миком, чтобы мы могли бы ходить друг к другу туда-сюда и писать песни, я получил их на следующий день.
. . . . . . . . . .



Линда Кейт была первой девушкой, которая разбила мне сердце. Я был сам в этом виноват. Я просил это, и я получил это. Когда я увидел ее в первый раз, в другом конце комнаты, со всеми ее уловками и движениями, я сразу почувствовал, что меня тянет к ней, я подумал, что она из той же лиги, что и я. Во времена, когда я только начинал, я иногда приходил в восторг от женщин, которые были “сливками общества”, ведь, что касается меня, то я вылез из “сточной канавы”. Я не верил, что эти прекрасные женщины захотят даже сказать мне “привет” при встрече, не то что лечь со мной! Мы с Линдой познакомились на вечеринке Эндрю Олдхэма, устроенной по поводу выхода одного забытого сингла, написанного Джаггером-Ричардсом. Это была вечеринка, на которой Мик впервые встретил Марианну Фейтфулл. Линде было 17 лет, она была поразительно красива, с очень темными волосами, идеальный образ 60-х: ослепительная, уверенная в себе, в джинсах и в белой рубашке. Она была моделью, ее фото печатали в журналах, ее фотографировал Дэвид Бейли. Она пришла на вечеринку просто от нечего делать, и не проявляла особого интереса к происходящему. Когда я встретился с Линдой в первый раз, я был просто поражен, что она захотела пойти со мной. Еще раз девушка решила “сделать” меня. Она затащила меня в постель, я не я ее. Она выбрала именно меня. И я влюбился в нее абсолютно, без памяти. Мы утопали друг в друге. Другим сюрпризом для меня стало то, что я был ее первой любовью, первым в ее жизни парнем, с которым она была. Тех, кто активно домогался ее, она отвергала. В тот день я еще не понимал этого. Линда была лучшей подругой Шейлы Клейн, которая в то время была почти женой Эндрю Олдхэма. …
Отец Линды, Алан Кейт, в течение 40 лет вел программу на ВВС, которая называлась “Ваши 100 лучших мелодий”. …
Stones выступали каждый вечер, и всё время были в дороге, но какое-то время нам удавалось проводить вместе с Линдой. Сначала мы жили в Mapesbury Road, потом в Holly Hill вместе с Миком и его подругой Крисси Шримптон, потом просто вдвоем в Carlton Hill, в моей квартире в St.John’s Wood. Комнаты там никогда не были обставлены, все вещи складывались вдоль стен, матрас на полу, много гитар, пианино. Несмотря на это, мы жили почти как супружеская пара. Мы были очень молоды тогда, и пытались сохранить наши отношения, когда уезжали надолго. “Я уезжаю в Америку на три месяца. Я люблю тебя, дорогая”. А между тем мы все менялись. Например, однажды я встретил Ронни Беннет, и я провел с ней в дороге больше времени, чем проводил с Линдой. Дело медленно шло к разлуке. Это продолжалось пару лет. Мы всё еще перезванивались, но у группы в тот период было всего лишь десять свободных дней из трех лет. Нам с Линдой удалось провести короткий отпуск на юге Франции. Тогда же Линда начала понемножку принимать наркотики. Не одобрять это для меня было иронией, но я все же не одобрял это. Я видел Линду всего пару раз с тех пор. Она замужем за известным продюсером Джоном Портером, и счастлива в браке. Она помнит, как я тогда осуждал ее. Я в те дни употреблял кое-что посильнее, чем трава, но Линда подсела на тяжелые наркотики, и это имело для нее опасные последствия. Это было очевидно. Она поехала со мной в Нью-Йорк, во время нашего пятого тура в США летом 1966. Я поселил ее в Американском Отеле, хотя большую часть времени она проводила у своей подруги Роберты Гольдштейн. … Потом она познакомилась с Джимми Хендриксом, увидела его игру, и решила заняться его карьерой, сделав это своей миссией. Она пыталась устроить ему контракт на запись с Эндрю Олдхэмом. В порыве энтузиазма, проведя долгий вечер с Джимми, как она рассказывает, она отдала ему мой Фендер Стратокастер, который был в моем гостиничном номере. А потом, как говорит Линда, она так же взяла копию демо записи песни, которую мы записали с Тимом Роузом, и которая называлась “Хей, Джой”. Она принесла этот диск Роберте Гольдштейн, где в это время находился и Джимми, и дала им послушать запись. Это рок-н-рольная история. Видимо, так она и получила от меня песню. Когда после окончания тура я вернулся домой, Лондон вдруг стал обителью хиппи. Я уже видел подобное в Америке, но я не ожидал такого в Лондоне. Сцена тотально изменилась за несколько недель. Линда сидела на кислоте, а я в то время бросил. Вы не можете ожидать от кого-то в этом возрасте, что через четыре месяца всё будет по-прежнему. Я знал, что всё рухнет. С моей стороны было самонадеянно думать, что она будет сидеть дома как старая леди, в свои 18 – 19 лет, пока я колесил по миру и делал, что хотел. Я узнал, что Линда связалась с одним поэтом. Я бегал по всему Лондону и спрашивал людей: кто-нибудь видел Линду? Со слезами на глазах я прошел от Сент-Джонс-Вуд до Челси, и кричал при этом: “Сука! Убирайся с моего грёбанного пути!” Плевать на светофоры. Помню, совсем близко от меня случилось несколько аварий, я чуть не угодил под машину, пока бежал через весь Лондон в Челси. Я хотел убедиться в том, что я узнал, хотел увидеть все собственными глазами. Я расспрашивал друзей: где живет этот м*дак? Я даже помню его имя, Билл Ченэйл, некий так называемый поэт, который косил под хиппи … Я выследил ее пару раз, но помню, я подумал: а что я ей скажу? Я еще не решил, как мне померяться силой с моим соперником. Посреди Вимпи бара? Или какого-нибудь бистро? Я даже ходил в Челси, туда где они жили, и стоял возле их дома. (Это история любви). И я мог видеть ее с ним, “силуэты в тени”. Это было “Как вор в ночи” ("Like a thief in the night"). Это был первый раз, когда я почувствовал, как глубоко меня ранили. Но если вы сочинитель песен, то когда вам плохо, вы можете написать об этом, излить свою боль в песне, и найти в этом утешение. Все цепляется одно за другое, ничего не появляется ниоткуда. Всё исходит из собственного опыта, из своих чувств. Линда – это "Ruby Tuesday", в большой степени. Но наша история еще не была закончена. Когда Линда покинула меня, она была в очень плохом состоянии, легкие наркотики уступили место более тяжелым. Она вернулась в Нью-Йорк, и стала встречаться с Джимми Хендриксом, который мог разбить ей сердце, как она разбила моё. Её друзья говорили, что она была сильно влюблена в него. Но я знал, что она нуждается в медицинской помощи, она была очень близка к опасной черте, как она сама признается позже, и я не мог ничего с этим сделать, потому что я сжег все мосты. Я пришел к ее родителям и дал им все номера телефонов и адреса, где ее можно было найти. “Эй, ваша дочь в беде. Она не хочет это признавать, но вы должны что-то сделать. Я не могу. Я в любом случае персона нон-грата для нее, между нами всё кончено. К тому же я завтра уезжаю”. Отец Линды поехал в Нью-Йорк, отыскал ее в ночном клубе, увез ее домой в Англию, где у нее отобрали паспорт и установили над ней опеку. Она расценила это как огромное предательство с моей стороны, и еще много лет после этого мы с ней не виделись и не разговаривали. У нее были большие проблемы с наркотиками после этого, но она выжила и выздоровела, и создала семью. Сейчас она живет в Нью-Орлеане.

В один из редких выходных дней между гастролями мне удалось купить Redlands, дом, который до сих пор принадлежит мне, в Западном Сассексе, вблизи Чичестер Харбор, дом, где мы разорились, который пережил два пожара, дом, который я все еще люблю. Мы увидели друг друга и поговорили всего минуту. Соломенный дом, довольно маленький, окруженный рвом. Я заехал туда по ошибке. У меня была карта, где была отмечена пара домов, и я кружил там на своем Бентли. "О, я собираюсь купить дом". Я свернул не там где нужно, и заехал в Редланс. Этот парень вышел, очень хороший парень, и сказал, да? И я сказал: о, извините, мы свернули не туда. Он сказал: да, вам наверное нужно в Фишборн, и еще он сказал: вы ищете дом, чтобы его купить? Я сказал: да. Он сказал: здесь не висит объявление, но этот дом продается. И я посмотрел на него и сказал: сколько? Потому что я влюбился в Редланс с той минуты, как увидел его. Это было очень живописное место, просто идеальное. Он сказал, двадцать штук. Было около часа дня, банки работали до трех. Я спросил: вы будете здесь сегодня вечером? Он сказал, да, конечно. Я сказал: если я принесу деньги сегодня, мы сможем оформить сделку? Я быстро съездил в Лондон, успел до закрытия банка, и получил двадцать тысяч долларов в коричневом бумажном пакете. Вечером я вернулся в Редланс, и мы подписали документы, сидя у камина. Он передал мне права на владение домом. Это было как “деньги на бочку”, старый добрый способ.

К концу 1966 мы были вконец измотаны. Мы были в дороге без перерыва на протяжении почти четырех лет. В группе наметились трещины. Мы почти что подрались с нашим суровым, но хрупким Эндрю Олдхэмом в Чикаго в 1965, когда мы записывались в Chess. Эндрю был любитель скорости, но в тот раз он был слишком пьян, и очень переживал из-за его отношений с Шейлой, с которой он жил в то время. Он начал размахивать пистолетом в моем гостиничном номере. Это было нам не нужно. Не для того я проделал такой длинный путь в Чикаго, чтобы получить пулю от какого-то неуравновешенного мальчишки, который направлял на меня пушку. Ствол, направленный на меня, выглядел тогда очень зловеще, как маленькая черная дыра. Мы с Миком отобрали у него револьвер, врезали ему пару раз, уложили его в кровать, и забыли об этом. Я даже не знаю, что потом случилось с револьвером. Скорее всего, мы выбросили его в окно. Забудем об этом.
Но Брайан, это была совсем другая история. У Брайана была иллюзия собственного величия, еще до того, как он стал знаменитым, и это выглядело очень комично. Он решил, что это его группа, по какой-то странной причине. В первый раз это проявилось в нашем первом туре, когда мы узнали, что Брайан получает на пять фунтов в неделю больше, чем остальные, потому что он убедил Эрика Истона, что он наш “лидер”. В группе должно быть так: мы делим всё как пираты. Вы выкладываете всю добычу на стол, и делите ее поровну. “Иисус Христос, что ты возомнил о себе? Я тут сочиняю песни, а ты получаешь на пять фунтов в неделю больше? Можешь убираться отсюда!” Всё началось с таких вот мелочей, потом трения между нами стали усугубляться, по мере того, как он вел себя всё более и более возмутительно. Раньше на всех переговорах Брайан выступал в качестве нашего лидера. Мы не имели права голоса, только Брайан. Всё произошло очень быстро. После того, как мы выступили в нескольких ТВ-шоу, Брайан превратился в какого-то помешанного, жаждущего известности, славы и внимания. Мик, Чарли и я смотрели на это немного скептически. Ты должен заниматься этим дерьмом, чтобы делать записи. Но Брайан – а ведь он не был глупым парнем, упал прямо в это самое дерьмо. Он любил лесть. Остальные из нас не считали, что это не так уж плохо, но нельзя же всё время попадаться на эту удочку. Я чувствовал энергию, я знал, что происходит что-то важное. Но некоторые парни, обласканные поклонниками, просто не смогли быть выше этого. Хвалите меня, ласкайте меня, ещё, ещё, и вдруг - “Я звезда”. Я никогда не видел другого парня, которого бы так испортила слава. Мы делаем несколько успешных записей, взлет - и он уже стал Венерой и Юпитером в одном лице. Огромный комплекс неполноценности, который вы сами не замечаете. В момент, когда девчонки начинали визжать, он, казалось, весь менялся, а нам это не было нужно, нам было нужно крепко держаться вместе. Я знал и других, которым реально сносило башню от славы. Но я не видел, чтобы кто-то так резко изменился в одну ночь. “Нет, нам просто повезло, приятель. Это не слава”. Это вскружило ему голову, и в течение следующих нескольких лет трудных гастролей. В середине 60-х, мы совсем не могли рассчитывать на Брайана. Он реально очумел от этого. Думаю, он был интеллектуалом, мистическим философом. Он был очень впечатлен другими звездами, но не потому что они талантливы, а только потому что они звезды. У него начались боли в шее. Когда вы проводите в дороге 350 дней в году, и вам приходится самому таскать свой багаж, это становится довольно тяжело. Мы гастролировали по Среднему Западу, и у Брайана началась астма, он попал госпиталь в Чикаго. А когда парень болен, вам приходится подменять его. Но потом в Чикаго вам на каждом шагу попадаются его увеличенные фотографии, где он тусуется на вечеринке с такими-то и такими-то звездами, с дурацким маленьким бантом на шее. Вы делаете три-четыре концерта без него. А это для меня двойная нагрузка, приятель. Нас всего пятеро, и всё дело в том, что наша группа – это группа с двумя гитарами. И вдруг остается только одна гитара. Мне приходилось искать новые способы, как играть все эти песни. Я должен был исполнять партию Брайана также хорошо. Я многому научился - как играть две партии одновременно, или как выделить самую суть его партии, и продолжать играть то, что я должен играть, в несколько ударов по струнам, но это была чертовски трудная работа. И он ни разу не сказал мне “спасибо” за то, что я прикрывал его задницу. “Меня не было там” - вот всё, что он мог сказать. “Хорошо, но ты собираешься платить мне за это?” Он ни хрена не заплатил мне.
Во время поездок он мог быть очень саркастичным и довольно злобным, говорил нам такие вещи, которые просто коробили нас. “Когда я играл с тем-то и тем-то…” Он был абсолютно помешан на звездах. “Я видел Боба Дилана вчера. Он не любит вас”. Он сам даже не представлял, каким он был неприятным. Когда это снова начиналось, “O, замолчи, Брайан”. Или мы имитировали, как он вжимает голову в несуществующую шею. И дальше начинались издевательства над ним в пути. У него был огромный автомобиль Хаммер Супер Снайп, но он был довольно низкорослым парнем, и ему приходилось подкладывать подушку на сиденье, чтобы что-то видеть поверх руля. Мы с Миком прятали эту подушку для смеха. Такая злая школьная шутка. Сидя на заднем сиденье, мы шутили, делая вид, что не замечаем его присутствия. “Где Брайан? Чёрт, ты видел, во что он был одет вчера?” Мы надеялись, что такая шоковая терапия вернет его к реальности. Ведь у нас не было времени взять паузу и сказать: давайте разберемся в этом. Но такие взаимоотношения были у нас с Брайаном, любовь-ненависть. Он был реально смешным. Обычно я любил болтать с ним, выясняя, как Джимми Рид или Мадди Уотерс делали это, или Т-Бон Уолкер делал то. Наверное, когда мы с Миком стали сочинять песни, это стало для Брайана как кость, застрявшая в горле. Он потерял свой статус, а затем потерял интерес. Приходить в студию и разучивать песни, которые написали мы с Миком, было тяжело для него. Это было для него как открытая рана. Брайан считал, что Эндрю, Мик и я сговорились и решили выгнать его из группы. Это было совершенно не так, просто кто-то должен был писать песни. Пожалуйста, я не против, приходи и будем писать песни вместе. Что ты принес с собой? Но искры не летели, когда я сидел с Брайаном. А затем было: “Мне больше не нравится гитара, я хочу играть на маримбах”. В другой раз, приятель. Мы должны были продолжать тур. Но на него нельзя было положиться, он исчезал, а если появлялся, это было чудо. Когда он приходил на репетиции, он оживал и был невероятно подвижным. Он мог взять любой инструмент из тех, что лежали вокруг, и сыграть на любом из них. Ситар в "Paint It Black." Маримбы в "Under My Thumb." Но в последующие пять дней мы уже не видели этого раздолбая, хотя мы должны были продолжать запись. У нас назначена сессия звукозаписи, а где Брайан? Никто не мог найти его, а когда в конце концов находили, он был в ужасном состоянии. Он почти не играл с нами на гитаре за последние несколько лет. Две гитары в нашей группе были главной фишкой, всё остальное крутилось вокруг них. И если второй гитарист отсутствует большую часть времени, или потерял интерес к игре, у вас постоянно возникают накладки. На некоторых записях я играю по четыре раза. Я узнал намного больше о том, как делать записи, и как справляться с непредвиденными ситуациями. Из разговоров с инженерами я многое узнал о процессе наложения, о микрофонах, об усилителях, об изменении гитарного звука. Потому что когда у вас есть только один гитарист, который играет все гитарные партии, то если вы не будете задумываться об этом, все они будут звучать одинаково. Чего вы действительно хотите, это чтобы все они звучали по-разному. Например, на альбомах December's Children и Aftermath я играл партии гитары так, как это бы сделал Брайан. Иногда я накладывал восемь гитар, а потом просто использовал один из кусков этой записи здесь и там в сочетании, и в конце это звучало как две или три гитары, и вы даже не могли насчитать больше. Но на самом деле их там восемь, это просто такой микс.
. . . . . . . . . .

Потом Брайан встретил Аниту Палленберг. Он познакомился с ней за кулисами примерно в сентябре 1965, во время шоу в Мюнхене. Потом она поехала с нами в Берлин, а затем, постепенно, в течение нескольких месяцев, она начала всюду ходить вместе с Брайаном. Она работала моделью и путешествовала, но в конце концов она приехала в Лондон, и у них с Брайаном завязались отношения, в которых было довольно много насилия. Брайан сменил свой Хамбер Снайп на Роллс-ройс – но он ничего не видел, когда сидел за рулем. Кислота появилась на его горизонте примерно в то же время. Брайан исчез в конце 1965, посреди нашего тура, с его обычными жалобами на состояние здоровья, и появился вновь в Нью-Йорке. Он джемовал с Бобом Диланом, зависал с Лу Ридом и с “Velvet Underground”, и употреблял кислоту. Кислота для Брайана имела несколько другое значение, чем для среднего потребителя наркотиков. Допинга в то время действительно не было, по крайней мере до тех пор, пока он не понадобился большинству из нас, в больших количествах. Мы в то время только курили траву, и принимали понемножку кое-что посильней, просто для поддержания формы. Благодаря кислоте, Брайан стал чувствовать себя одним из элиты. Вроде кислотного теста. Он хотел быть частью чего-то, но не мог найти ничего, чтобы стать его частью. Я не помню, чтобы кто-то еще говорил: “Я принимаю кислоту”. Но Брайан считал, что это что-то вроде почетной медали Конгресса. А потом он дошел до того, что: “Ты не знаешь, мужик. Я был в отключке”. Маленькие особенности становятся очень раздражающими. Это типичное проявление действия наркотиков, которое позволяет им считать себя какими-то особенными. Это клуб наркоманов. Вы встречали людей, которые спрашивали: “Вы наркоман?”, как будто это придавало им особый статус. Люди, которые сидели на таких наркотиках, которые вы не употребляли. Их элитарность была сплошным дерьмом. Кен Кизи довольно подробно отвечал на такие вопросы. Я хорошо помню эпизод, который Эндрю Олдхэм описывает в своих мемуарах – когда Брайан лежал без сознания на полу в студии RCA в марте 1966 года, с вибрирующей гитарой в руках, которая гудела и заглушала остальные звуки. Кто-то стал отключать ее, и Эндрю сказал, что Брайан навсегда вышел из игры. Для меня это был просто раздражающий шум, и мы не были особенно шокированы этой концепцией, потому что за последние несколько дней Брайан падал уже не раз, то здесь, то там. Он действительно любил принимать слишком много снотворного - Seconals, Tuinals, Desbutals, всё из этой серии. Вы думаете, что вы играете Segovia, и вы думаете, что сейчас следует: дидл, дидл, дидл, а на самом деле сейчас: дум, дум, дум.
Вы не можете работать в группе, если в ней что-то сломалось. Если что-то не так в двигателе, нужно попытаться починить его. В таком коллективе как Stones, особенно в то время, вы не могли просто сказать: ты уволен, на хрен. В то же время, это не могло так продолжаться, с этими реально враждебными отношениями.

December Child
O. K. I'm waiting.

Нет, на самом деле я ошиблась, про Мика не в 6-й части, а еще дальше. Но в 6-й тоже много интересного...

Из главы 6.

1967 год стал годом водораздела, год, когда швы расходились. Было ощущение надвигающихся бед, что и произошло позже, с этими забастовками, уличными боями, и тому подобным. Атмосфера была напряженной. Это как положительные и отрицательные ионы перед бурей, вам трудно дышать, и что-то должно случиться. И действительно, всё рушилось. Мы закончили гастроли прошлым летом, изнурительный американский тур, и в течении следующих двух лет гастролей не предвиделось. И всё это время, первые четыре года существования нашей группы, у нас, кажется, было не более двух дней отдыха между выступлениями, разъездами и записями. Мы всё время были в дороге. Я чувствовал, что я дошел до конца в эпизоде с Брайаном. По крайней мере, всё не могло продолжаться так, как было во время нашего тура. Мик и я очень разозлились на Брайана, когда он начал придуриваться, и когда он фактически утратил свое положение в группе. Оно и до этого было плохо. Отношения были напряженными еще до того, как Брайан стал таким засранцем. Но я пытался наладить их в конце 1966 года. Мы были группой, в конце концов.
Я был свободен, как птица, когда закончился наш роман с Линдой Кейт. Когда Брайан не работал, было легче. И естественно, меня тянуло к Брайану и Аните. Они жили на Courtfield Road. Снова став друзьями, мы весело проводили там время, и вместе кайфовали. Вначале это было чудесно. Я начал везде ходить с ними. Брайан увидел в моей попытке вернуть его в центр возможность начать вендетту против Мика. Брайан всегда искал воображаемых врагов, и на этот раз он решил, что это Мик Джаггер, который обошелся с ним грубо и оскорбил его. Я просто тусовался в качестве гостя в кругу людей, которых привлекала к себе Анита, это было очень специфическое общество. Первое время я обычно возвращался от них через Гайд Парк в St. John's Wood в шесть часов утра, чтобы взять чистую рубашку, а потом я просто перестал ходить домой. В те дни на Courtfield Road у нас с Анитой ничего не было, это точно. Я любовался ею, как я думал, с безопасного расстояния. Я считал, что Брайану, конечно, очень повезло с ней. Я не мог понять, как ему удалось заполучить ее. Моё первое впечатление о ней было, что она очень сильная женщина. В этом я оказался прав. Еще она была очень яркой женщиной, она зажигала меня. Я уже не говорю о том, что она была очень интересна в общении и хороша собой. Очень веселая. Космополитичная. Она говорила на трех языках. Она побывала здесь, она побывала там. Для меня это было очень экзотично. Мне нравился ее характер, хотя она могла провоцировать вас, закручивать гайки и манипулировать вами. Она постоянно держала вас на крючке. Если я говорил: “Это хорошо…”, она говорила: “Хорошо? Я ненавижу это слово. О, перестань быть таким буржуа, чёрт возьми”. Мы собираемся бороться со словом “хорошо”? Как вы знаете? Ее английский был еще немного несовершенным, поэтому иногда она переходила на немецкий, когда не могла выразить свою мысль. “Извините меня. Я вам это переведу”. Анита, чертовка, сексуальная сука. Одна из лучших женщин в мире. Всё это происходило в Courtfield Gardens. Иногда, когда Брайан оказывался за бортом, Анита и я смотрели друг на друга. Но ведь это был Брайан и его старая леди, и всё. Руки прочь. У меня не было и мысли, чтобы увести женщину у товарища по группе, это было не в моих правилах. Так проходили дни. Правда была в том, что я смотрел на Аниту, и я смотрел на Брайана, и глядя на нее я думал, что я ничего не могу с этим поделать. Я должен быть с ней. Либо я буду иметь ее, либо она будет иметь меня. Так или иначе. Такая откровенно напряженная обстановка продолжалась несколько месяцев. Брайан все более и более отклонялся в сторону. Это требовало большого терпения с моей стороны. Я оставался у них на три-четыре дня, и раз в неделю ходил к себе в St. John's Wood. Лучше оставить здесь немного места, мои чувства слишком прозрачны. Но вокруг крутилось много других людей, вечеринка продолжалась. Брайан отчаянно требовал внимания к себе всё это время. Но чем больше он получал, тем больше хотел еще. Я также почувствовал, что происходит между Брайаном и Анитой. Иногда по ночам я слышал звуки ударов, и Брайан выходил с синяком под глазом. Брайан имел привычку бить женщин. Но Анита Палленберг – это единственная в мире женщина, которую вы не смогли бы побить, даже если бы захотели. После каждой их драки Брайан ходил перевязанный и в синяках. Но я ничего не мог сделать, не так ли? Я приходил туда только за тем, чтобы общаться с Брайаном. Анита вышла из мира художников, и у нее самой был небольшой талант. Её дед и прадед были художниками, их семья разорилась, по всей видимости, в блеске сифилиса и безумия. Анита умела рисовать. Она выросла в большом доме своего деда в Риме, но провела подростковые годы в Мюнхене в декадентской немецкой школе Аристос, откуда ее исключили за курение, употребление алкоголя и - хуже всего – за привычку ездить автостопом. Когда ей было шестнадцать, она получила стипендию в школе графики в Риме. В этом нежном возрасте она начала тусоваться с римской интеллигенцией, “Феллини, и все эти люди”, по ее выражению. Анита была очень стильной. У нее также была удивительная способность сходиться с людьми. Это был Рим периода Сладкой Жизни. Она знала всех режиссеров – Феллини, Висконти, Пазолини; в Нью-Йорке она общалась с Уорхолом в мире поп-арта, с поэтами-битниками. Благодаря, в основном, своим способностям, Анита вращалась в разных кругах и была знакома с множеством разных людей. Она была катализатором множества событий в те дни… Она работала моделью и снималась в кино. Люди, с которыми она была связана в те дни, были в самом центре авангарда.
Это были времена, когда начался взлет нарко-культуры. Всё началось с Мандракса с травой, затем кислота в конце 66-го, потом кокаин где-то в 67-м, и наконец, героин – на все времена. Я помню, как Дэвид Куртс, мой давний близкий друг, тот самый, который изготовил специально для меня оригинальное кольцо с черепом, возвращался после ужина из паба около Редланса. Он принял немного Мандракса и немного алкоголя, и после этого упал головой в суп, видимо захотев отдохнуть. Я запомнил это только потому, что Мик нес его на спине до своей машины. Он никогда бы не стал делать что-то подобное сейчас. Вспоминая тот инцидент, я вижу, как изменился Мик с тех пор. Но это уже другая страна.
. . . . . . . . . .
Вы не многое могли бы рассказать о кислоте. Один Бог знает, что это за трип!
Это было путешествие в неисследованную область. В 67-м и 68-м годах произошел реальный переворот в понимании того, что происходит. Было много путаницы и много экспериментов. Самая удивительная вещь, которую я мог вспомнить, когда сидел на кислоте, это видение полета птиц. Не существующие реально стаи райских птиц, пролетающие прямо перед моим лицом. Я видел как наяву дерево, колыхающееся на ветру. Я шел по проселочной дороге, поросшей зеленой травой, и я мог видеть почти каждое движение их крыльев. Это было замедленно до такой степени, что я мог сказать: “Черт! Я тоже так могу!” Поэтому я понимаю тех чудаков, которые выпрыгивали из окон. Потому что тебе вдруг становится ясно, как это делается. Стая птиц с невероятным размахом крыльев в течение получаса летела мимо меня, и я мог разглядеть каждое перо. И во время полета они смотрели на меня, как будто говоря “Попробуй сделать так же, примерь это на себя” Чёрт… О'кей, есть вещи, которые я не могу сделать. Когда вы принимаете кислоту, рядом с вами должны быть верные люди, иначе берегитесь. Брайан, например, приняв кислоту, становился неуправляемым. Он был либо невероятно расслабленным и смешным, либо мог стать одним из тех котов, которые приведут вас на плохую дорогу, когда хорошая дорога закрыта. И вдруг вы попадали туда, на улицу паранойи. На кислоте вы не в состоянии это контролировать. Почему я направляюсь в его черную точку? Ведь я не хочу туда идти. Давай вернемся на перекресток и посмотрим, может хорошая дорога открыта. Я хочу увидеть эту стаю птиц снова, и обрести несколько обалденных идей о том, как нужно играть, и найти Потерянный Аккорд. Святой Грааль музыки, очень модная идея в то время. Тогда было множество пре-рафаэлитов, одетых в бархат, с шарфами, обвязанными вокруг коленей, бегающих в поисках Святого Грааля, утерянного еще во времена двора короля Артура, НЛО, и всего прочего из этой области.

Я находил всё это очень интересным, но в то же время я знал других людей, у которых были немалые неприятности, когда они принимали это, всё из-за того, что они имели дело с теми, кто имел плохой “трип”. Люди менялись, они могли впасть в паранойю, стать очень тревожными, и начать всего бояться. Особенно Брайан. Это могло случиться с кем угодно, у других тоже были неприятности из-за этого. Действие кислоты было непредсказуемо. Вы не знали, вернетесь вы назад, или нет. У меня была пара ужасных трипов. Я даже не могу вспомнить, через какой ад я прошел, только путешествие было не из приятных. Паранойя, может быть – то же самое было с марихуаной, многих людей она сделала параноиками. В основном это страх, но вы не знаете, чего именно вы боитесь. И так как у вас нет защиты, то чем дальше вы заходите, тем это становится сильней. Иногда вы можете сильно ударить самого себя. Но это не останавливало меня в моем желании получить очередной трип. Это была идея о том, где находится предел, до которого я могу дойти. Отчасти это была глупость. Разве в прошлый раз не было хорошо? Давайте попробуем ещё. Ты что, птенец теперь? Это был Кислотный Тест, проклятая вещь Кена Кизи. Это означает, что если вы не побывали там, то вы не были нигде, чего на самом деле нельзя было сказать. Множество людей считали, что они обязаны принимать это, даже если они этого не хотели, только чтобы не отставать от общей массы. Это было как в банде. Даже если вы пробовали это лишь один раз, это не оставалось без последствий. Это слишком взрывоопасно. Один эпизод из того периода, когда мы сидели на кислоте, было дорожное путешествие с Джоном Ленноном. Это было так экстремально, что я едва могу собрать воедино фрагменты в своей памяти. Эта поездка с шофером продолжалась два или три дня. Джонни и я пребывали тогда в такой прострации, что несколько лет спустя, в Нью-Йорке, он спрашивал меня: “Что произошло тогда в поездке?” С нами была Карри Энн Моллер (теперь она миссис Крис Джаггер). Очень милая девушка, которая жила на Portland Square, где и я жил в течении двух лет. Ее воспоминания, которые я искал в последнее время для этой книги, весьма отличаются от моих. Но, по крайней мере, она хоть что-то помнит, а для меня этот эпизод – почти что чистый лист бумаги. Мы в то время никогда не считали, что мы перегружены работой, и только потом понимаешь, что ты даже не давал себе передохнуть, парень. Теперь мне это ясно. И вот, когда у нас выдалось три выходных дня, мы ненадолго вырвались на природу. Я вспоминаю, что мы ехали с шофером. Но Кэрри Энн говорит, что никакого шофера у нас не было. По ее словам, мы начали в ночном клубе “Долли”, а потом сделали несколько кругов вокруг Гайд-парка, размышляя, куда бы нам поехать. Мы съездили в загородный дом Джона, сказали “привет” Синтии, а потом Кэрри Анн решила, что мы должны навестить ее мать в Lyme Regis. Какой приятный визит для ее матери - парочка наркоманов, кайфующие от кислоты вторую ночь подряд. Мы приехали туда на рассвете, и история продолжилась. Какая-нибудь забегаловка с жирными ложками не могла нас устроить. Джон признал это. И Кэрри Энн поняла, что мы не можем пойти к ее матери, потому что мы были не в состоянии это сделать. Следующие несколько часов выпали из нашей памяти, потому что в дом Джона мы вернулись только с наступлением темноты. Там были пальмы, и это выглядело так, как будто мы сидели на набережной Торки, поросшей пальмами, в течение многих часов, погруженные в наш собственный маленький мир. Мы вернулись домой, и каждый из нас был счастлив. Это был один из тех случаев, когда Джон хотел наркотиков больше, чем я. Огромный пакет травы, комок гашиша и кислота. Обычно я доставал свои шарики кислотой, ходил вокруг, и не трогал их, если мне удавалось удержаться от этого. Я очень любил Джона. Он был глупым парнем во многих отношениях. Я обычно критиковал его за то, что он носил гитару слишком высоко. Они обычно носили гитары на груди, а это реально ограничивает движения, как в наручниках. “Господи Иисусе, твоя долбанная гитара упирается прямо в твой долбанный подбородок. Это ведь не скрипка”. Я думаю, они считали, что это круто. “Gerry & the Pacemakers”, все Ливерпульские группы делали так. Мы обычно ругались по этому поводу: “Попробуй ремешок подлиннее, Джон. Будет длиннее ремешок, будешь лучше играть”. Я помню, он кивнул и взял это себе на заметку. В следующий раз я увидел, что их ремешки на гитарах опущены немного ниже. Я сказал: не удивительно, что вы не свингуете, знаете? Не удивительно, что вы можете только “рок”, но не можете “ролл”. Джон был довольно прямолинейным. Только один раз, я помню, он грубо отозвался о моём соло в середине "It's All Over Now". Он считал, что это халтура. Может, он встал не с той ноги в тот день. О'кей, это могло быть и лучше. Но ты обезоружил человека. “Да, это не лучшее из того, что я сыграл, Джон. К сожалению, старичок. Ты можешь играть, как тебе нравится, на х…”. Но то, что он всё-таки удосужился это послушать, означало, что его это очень заинтересовало. Он был таким открытым. В ком-то еще, это могло смутить вас. Но Джон смотрел на вас такими честными глазами, что это располагало к нему. Он был очень ярким. Он был уникальным, единственным в своем роде. Как я. Странным образом нас тянуло друг к другу. Определенно, столкновение двух “альфа”, которые стартовали одновременно.

Кислотное настроение было преобладающим в Редлансе холодным февральским утром 1967 года. Каждый день к нам кто-нибудь приезжал, и мы тусовались с ними целыми днями, дурачась и смеясь до упаду, гуляя по пляжу босиком, несмотря на февральский мороз, а потом удивлялись, как мы умудрились получить обморожение. Ломка происходит у всех по-разному. Одни люди хотят принять еще, другим уже хватит. Вы могли снова поехать на кислоте в любой момент. Однажды раздался стук в дверь, я выглянул в окно и увидел, что перед домом стоит целая толпа гномов, но все они были одеты одинаково! Это были полисмены, но я этого не знал. Просто они выглядели, как маленькие люди, одетые во всё синее, в сверкающих шлемах и с дубинками. “Замечательный наряд! Вы пришли по приглашению? В любом случае, заходите, на улице немного прохладно”. Они попытались зачитать мне ордер. “О, это очень хорошо, но на дворе холодно, войдите в дом и прочтите мне это у камина”. Я не попадал так никогда раньше, к тому же я всё ещё находился под действием кислоты. О, будем друзьями. Любовь. Нет, чтобы сказать: “Вы не войдете сюда, пока я не поговорю с моим адвокатом”. Вместо этого я сказал: “Да, заходите”. А потом понял, что я грубо ошибался. Пока мы мягко спрыгивали с кислоты, они рыскали по всему дому и делали то, что должны были делать. Никто из нас не обращал на них особого внимания. Казалось, мы не могли ничего сделать в тот момент, поэтому мы просто позволили им ходить и заглядывать в пепельницы. Невероятно, но они нашли всего лишь нескольких тараканов, а также то, что было в карманах у Мика и Роберта Фрезера, а именно – незначительное количество амфетамина, купленного Миком легально в Италии, и пакетики с героином в портфеле у Роберта. И конечно, случай с Марианной. Тяжелый день на кислоте, она только что приняла ванну наверху, и у меня был огромный меховой ковер, сшитый из каких-то кроличьих шкурок, она просто завернулась в него. Я думаю, на ней было еще и полотенце, и она лежала, откинувшись на спинку дивана после приятной ванны. Как батончик “Марс” попал в эту историю, я не знаю. Один лежал на столе, там всегда лежала парочка батончиков, потому что после кислоты у вас появляется острая потребность в сахаре. И таким образом, возникла эта история про Марианну, о том где полиция обнаружила этот батончик “Марс”. И, надо сказать, она приняла это нормально. Но как прессе удалось сделать миф из этой истории про “Марс” на столе и Марианну, завернутую в ковер, это своего рода классика. На самом деле, Марианна была весьма целомудренно одета в тот раз. Обычно, когда вы говорили “привет” Марианне, в первую очередь вы начинали говорить с ее декольте. Она знала, что она навязывала вам это. Шаловливая леди, благослови ее сердце. Она весь день была одета в меховое покрывало. С ними была женщина, офицер полиции, она отвела Марианну наверх и скинула с нее ковер. Что вы хотите увидеть еще? После этого – и это показывает, что у людей на уме – заголовки в вечерних газетах: “Голая девушка на вечеринке у Stones”. Информация исходила непосредственно от полиции. Но батончик “Марс” в качестве фаллоимитатора? Это довольно резкий скачок. Самое странное, насколько устойчивы подобные мифы, несмотря на их очевидную неправдоподобность. Может, они так необычны, примитивны или непотребны, и кажется, что это невозможно выдумать. Представьте себе группу полицейских, которые пришли, чтобы увидеть эти доказательства, мы старались держать их в поле зрения, когда они бродили по всему дому. “Извините меня, офицер, мне кажется, вы могли чего-то не заметить. Проверьте здесь”…
Насколько я помню, атмосфера у нас тогда была достаточно расслабленной. Всё дерьмо, которое мы должны были сделать, уже было сделано. Только позже, на следующий день, когда нам стали приходить письма от адвокатов, от Правительства Её Величества, и всё такое, бла, бла, бла, мы подумали: “Ах, это серьезно”.
. . . . . . . . . .
Мы решили уехать из Англии и не возвращаться до судебного разбирательства. И лучше было бы найти такое место, где мы могли бы легально доставать наркотики. Это было одно из тех внезапных решений: “Давайте прыгнем в Бентли и поедем в Марокко”. Итак, в начале марта мы совершили побег. Для этого у нас было свободное время и лучшая машина. Это была “Голубая Лена”, как ее окрестили, мой синий Бентли, раритетный автомобиль ограниченного выпуска. С этим автомобилем я уже попадал в неприятные ситуации, нарушая правила; определенно, я не был прирожденным водителем. Голубая Лена везла нас на кислотном топливе. В этой её модификации был предусмотрен тайник в рамке, чтобы прятать запрещенные препараты…
Брайан и Анита уже были в Марокко в предыдущем, 1966 году, остановившись у Кристофера Гиббса, который был вынужден принять Брайана в больницу со сломанным запястьем после того, как тот бросился на Аниту и ударился об металлическую раму окна в отеле в Танжере. Он никогда не был хорошим по отношению к Аните. Я уже позже узнал, что Брайан применял к ней силу, это докатилось до того, что он метал в нее ножи, стаканы, колотил ее, вынуждая ее баррикадироваться за диваном. Наверное, не все знают, что Анита с детства была очень спортивной – парусный спорт, плавание, лыжи, любые виды спорта на открытом воздухе. Брайан не мог состязаться с Анитой, ни физически, ни в остроумии. Она всегда брала верх над ним. Он всегда был вторым. Анита считала, в начале по крайней мере, что ярость Брайана довольно забавна, но это все больше становилось не смешно и опасно. Позже Анита рассказывала мне, что они участвовали в массовой драке по пути в Танжер в прошлом году, после чего Брайан оказался в тюрьме, и она тоже, один раз, за кражу автомобиля, когда они выходили из клуба. Она много раз старалась спасти Брайана и кричала на тюремщиков: “Вы не можете держать его в тюрьме. Выпустите его!” В то время они стали очень похожи друг на друга, их волосы и одежда были идентичны. Они объединили свои персоны, стилистически по крайней мере.
Мы вылетели в Париж, Брайан, Анита и я, и встретили в отеле Дебору Диксон, старую подругу Аниты... Мой новый водитель, Том Кейлок, перегнал Голубую Лену до Парижа, и мы отправились в сторону солнца. Брайан, Анита и Дебора оккупировали заднее сидение, я сел впереди рядом с Томом. Трудно понять, почему в той поездке в машине возникла такая напряженность. Это могло быть из-за того, что Брайан был тогда еще более капризным и противным, чем обычно. Отношения Брайана и Аниты зашли в тупик, его ревность достигла предела, когда она отказалась выполнять домашнюю работу и быть его гейшей, в том числе участвовать в оргиях. В этой поездке он никогда не переставал жаловаться и ныть о том, как плохо он себя чувствовал, как он не мог дышать. Никто не принимал его всерьез. Брайан, безусловно, страдала от астмы, но он к тому же был ипохондриком. Первую ночь нашего путешествия по Франции мы провели в одой комнате, все впятером, в каком-то общежитии в верхней части дома - единственное жилье, которое мы смогли найти поздно вечером. На следующий день, мы добрались до города под названием Кордес-сюр-Сиел. Красивая деревня на вершине холма – с ее средневековыми стенами, как только мы подошли к ней, появилась скорая помощь, и в этот момент Брайан стал настаивать, что мы должны отвезти его в ближайшую больницу, которая находилась в Альби. Там Брайану был поставлен диагноз: пневмония. Ну, это было трудно понять с Брайаном – что было реально, а что нет. Он был переведен в больницу в Тулузе, где он должен был оставаться в течение нескольких дней, там мы и оставили его. Уже намного позже я узнал, что он дал Деборе инструкцию не оставлять меня и Аниту наедине. Так что, ему всё было ясно. Мы сказали: “Выздоравливай, Брайан. А мы поедем через Испанию, а затем полетим в Танжер”. Анита, Дебора и я поехали в Испанию, и когда добрались до Барселоны, пошли в известный клуб Рамблас, где играли на гитарах фламенко. В то время это был опасный район города, и когда мы вышли оттуда в три часа утра, на улице происходил какой-то бунт. Люди с ожесточением бросали камни в наш Бентли, особенно когда увидели нас. Может быть, они были против богатых, против нас, может быть, это потому, что я был под флагом папы в этот день. У меня был маленький флагшток на машине, и я обычно менял флаги на нем. Пришли полицейские, и я вдруг оказался на незаконном суде посреди ночи в Барселоне. Том пошел, чтобы получить мой паспорт, и это заняло час, а когда он принес его, я ткнул им в лицо: “Ее Величество требует”. Судья хотел, чтобы я опознал виновников, которых они выбрали. Но я этого не сделал. Так дело дошло до штрафа за парковку в неположенном месте, бумага на подпись, деньги из рук в руки, но и тогда они продержали нас в тюрьме до утра.
На следующий день мы починили ветровое стекло и отправились дальше с новыми надеждами, но без Деборы, которая очень перенервничала в полицейском участке, и решила вернуться в Париж. Мы поехали дальше в Валенсию, и следить за нами было уже некому. Между Барселоной и Валенсией мы с Анитой поняли, что у нас есть настоящий интерес друг к другу. Я никогда в жизни не соблазнял девушек. Я просто не знаю, как это делается. Я всегда инстинктивно предоставлял это женщине. Это немного странно, но я никогда не тянул их в постель со словами вроде: “Эй, детка, давай сделаем это”, и всё такое. Я не очень-то красноречив. Я полагаю, все женщины, с которыми я был, они соблазняли меня сами. В то же время, у меня есть свой способ соблазнения – создание ауры невыносимого напряжения. Кто-нибудь должен что-то сделать. Вы получаете сигнал или нет, но я никогда не мог сделать первый шаг. Я знал, как вести себя с женщинами, потому что у меня было много двоюродных сестер, и я чувствовал себя очень комфортно в женском обществе. Если у женщины есть интерес, она всегда будет действовать сама. Я давно это понял. Итак, Анита сделала первый шаг. Я просто не мог соблазнить девушку моего друга, несмотря на то, что он был засранцем, в том числе по отношению к ней. Это был Рыцарь Галахад во мне. Анита была прекрасна. Мы сближались всё больше, и потом вдруг, в отсутствии ее старичка, у ней появилась решимость сломать этот лёд, и сказать: всё, на х… На заднем сидении Бентли, где-то между Барселоной и Валенсией, мы с Анитой смотрели друг на друга, и напряжение достигло высшей точки; следующее, что я почувствовал – она делает мне минет. Напряжение, наконец, спало. Уф. Мы теперь вместе. Вы не говорите слишком много, когда это случается. Ничего не было сказано, но вы чувствовали огромное облегчение, от того, что это решилось. Это было в феврале, в Испании была ранняя весна. Когда мы ехали через Англию и Францию, было довольно прохладно, там была зима. Мы перебрались через Пиринеи, и через полчаса уже была весна, а когда мы прибыли в Валенсию, там было уже лето. Я до сих пор помню запах цветущих апельсиновых деревьев в Валенсии. Когда вы занимаетесь сексом с Анитой Палленберг в первый раз, вы запоминаете каждую мелочь. Мы остановились на ночь в Валенсии, зарегистрировавшись как граф и графиня Зигенпусс, и это была наша первая ночь любви с Анитой. И после Algeciras, где мы останавливались под именами графа и графини Кастильоне, мы взяли паром и переправились с машиной в Танжер, в отель El Minzah. Нас ожидала там пачка телеграмм от Брайана, в которых он просил Аниту вернуться и забрать его. Но мы никуда не выходили, кроме Kasbah в Танжере, всю неделю или около того. Мы без конца занимались сексом, как кролики, но в то же время мы всё время думали, что нам теперь с этим делать. Потому что мы ждали, что Брайан приедет в Танжер. Его не было с нами только на время лечения. Мы оба, я помню, старались быть любезными, в конце концов для нашей же пользы. “Когда Брайан приедет в Танжер, мы будем делать то-то и то-то”. “Давай позвоним по телефону, узнаем, всё ли с ним в порядке”. И всё такое. Но в то же время, об этом мы думали в последнюю очередь. На самом деле это было: “О, боже! Брайан скоро приедет в Танжер, и нам придется играть в эту чёртову игру”. “Да, надеюсь, что он всё ещё хрипит”. И как быть Аните: она теперь с ним или со мной? Мы поняли, что сами создали “Неуправляемую ситуацию”, которая могла угрожать существованию нашей группы. Мы решили сделать стратегический ход и отступить. Анита не хотела отказываться от Брайана. Она не хотела уходить, не хотела слёз и рыданий. Она переживала, как это скажется на группе, что это воспримут как большое предательство, и всё может рухнуть.

Просто нельзя, чтобы меня видели с тобой…
Это слишком опасно, детка
Просто нельзя
Да, аж в дрожь бросает…

Песня, которая называется “Нельзя, чтобы видели.”



. . . . . . . . . .

December Child
Спасибо, за все что вы для нас делаете

December Child
Угу! Огроменное спасибо.

December Child
Преклоняюсь перед вашим упорством и трудолюбием!
Благодарю от имени таких же лентяев,каковой сама и являюсь,которые,имея книгу на английском,не удосужились для себя любимых так подробно вникнуть в текст и лишний раз заглянуть в словарь,удовлетворившись беглым просмотром,неговоря уже о том,чтобы предложить ВСЕМ такой прекрасный легкочитаемый перевод!

В словарь там нужно не так уж маленько заглядывать. Язык у автора еще тот. Но все равно предпочитаю догонять по контексту, словарь совсем в редких случаях.

Спасибо всем за доброжелательные отзывы!

Итак, продолжение, из главы 6



Диллема Аниты, кроме чувства вины за измену и ее всепоглощающей, разрушительной привязанности к Брайану, заключалась в том, что Брайан был еще очень слаб после болезни, и она считала своим долгом ухаживать за ним. Поэтому Анита вернулась в Тулузу, чтобы отвезти Брайана в Лондон для дальнейшего лечения. Там она встретилась с Марианной, которая собиралась ехать в Марракеш, где ее ждал Мик, чтобы вместе провести выходные, и они сначала отвезли Брайана в Танжер. Брайан принимал кислоту в больших количествах, и этим усугубил свое и без того слабое состояние после пневмонии. Анита и Марианна, медсёстры, дали ему в самолете пакетик с кислотой. Они обе сидели на кислоте все предыдущие ночи, и по словам Аниты, когда они наконец добрались до Танжера, произошел инцидент около дома Ахмеда, когда у Марианны размоталось сари (единственный предмет одежды, который был тогда на ней), и она неожиданно оказалась совсем голой, что вызвало панику в Касбахе, особенно у Брайана, который сразу убежал в отель, охваченный страхом. Они нашли приют в коридорах этого отеля, на соломенных матах, пребывая в своих галлюцинациях. Не очень хорошее начало для возвращения Брайана. Мы приехали в Марракеш всей труппой, включая Мика, который ждал там Марианну... Брайан, должно быть, что-то почувствовал, хотя Том Кейлок, единственный человек, который знал про нас с Анитой, ничего ему не сказал. А мы делали вид, что едва знаем друг друга. "Да, у нас была большая поездка, Брайан. Все было здорово. Ездили в Казбах. В Валенсии было прекрасно." Почти невыносимо напряженная ситуация. Это запечатлел Майкл Купер на фотографии (которую вы можете сдесь видеть) – последнее фото, где Анита, Брайан и я вместе. Эта фотография до сих пор излучает напряжение – Анита уставилась в камеру, а мы с Брайаном мрачно смотрим в разные стороны, у Брайана в руке косяк. У него мешки под глазами, взгляд злой и печальный. Не удивительно, что мы сделали тогда совсем мало, или вообще ничего. Я не помню, чтобы мы с Миком сочинили что-нибудь в Марокко, а это было редкостью в то время. Мы были слишком заняты. Было очевидно, что отношения Аниты и Брайана близятся к концу. Они выбили дерьмо друг из друга. В этом не было смысла. Я не понимал этого. На месте Брайана, я бы относился к ней поласковее, и может, удержал бы эту сучку. Но она была жесткой девушкой. Она, безусловно, сделала мужчину из меня. С Брайаном они всегда дрались, она убегала от него в слезах, а он гнался за ней. Всё это продолжалось так долго, что стало почти привычным и нормальным. Нелегко было разорвать эти тяжелые отношения, придумать, как положить им конец. И конечно, Брайан принялся за старое, в Марракеше, в отеле “Saadi”, он пытался взять Аниту за пятнадцать раундов. Он еще больше стал терроризировать ее, потому что почувствовал, что между мной и Анитой что-то есть. Однажды он опять сломал два ребра и палец, или что-то еще. И я видел и слышал это. Брайан как будто бы сам подписал себе пропуск на выход, и этим помог нам с Анитой в наших планах. Невмешательство больше не имело смысла. Разве я должен отказываться от женщины, которую люблю, из-за какой-то формальности? Все мои планы на восстановление отношений с Брайаном были смыты в канализацию. Не было смысла иметь с ним какие-то дела, когда он находился в таком состоянии. Я сделал всё, что мог . . . Потом Брайан притащил в отель каких-то двух шлюх в татуировках – по воспоминаниям Аниты, это были очень волосатые девочки – провел их по коридору в номер, и попытался втянуть Аниту в сцену, чтобы унизить ее перед ними. Он начал швырять в нее еду из многочисленных лотков, которые стояли на столе в номере. Тогда Анита побежала к моей комнате. Я думаю, Анита согласилась бы бросить его, если бы тогда у меня был план. Во мне опять проснулся Рыцарь Галахад. Но я хотел, чтобы она вернулась ко мне. Я сказал: “Ты приехала в Марракеш не для того, чтобы избить своего старичка до такой степени, что он лежит в ванне со сломанными ребрами. Я больше не могу это терпеть. Я не могу больше слышать, как вы деретесь, как он бьёт тебя, и всё такое. Это бессмысленно. Давай уедем отсюда к чёрту. Просто оставим его. Без него нам будет гораздо лучше. Эта неделя была для меня очень, очень трудной, мне было тяжело знать, что ты с ним”. Анита была в слезах. Она не хотела уезжать, но она поняла, что я был прав, когда сказал, что Брайан, возможно, теперь попытается убить ее. Итак, я решил бежать ночью. Я думал: “Скажу Тому, чтобы подготовил Бентли, и после захода солнца мы отсюда уедем”. Мой замысел великого побега из Марракеша в Танжер был приведен в действие. Мы предупредили Бриона Джайсина, дали задание Тому Кейлоку отвезти Брайана в Марракеш, на Площадь Мертвых, с музыкантами и акробатами, чтобы он сделал кое-какие записи на свой магнитофон, избегая, как сказал ему Том, вмешательства прессы, которая охотилась за Брайаном. И в это время мы с Анитой уехали в Танжер. Мы сели в машину поздно ночью, Том был за рулем. Мик и Марианна к тому времени уже уехали. В своих воспоминаниях Джайсин описал момент, когда Брайан вернулся в отель и позвал его: “Быстро сюда! Они все уехали и бросили меня. Смылись! Я не знаю, куда они поехали. Не оставили никакой записки. В отеле мне никто не скажет. Я здесь совсем один, помоги мне. Прямо сейчас!” Джайсин пишет: “Я зашел к нему, уложил его в постель. Позвал доктора, чтобы он сделал ему укол, и не уходил, пока укол не подействует. Я не хотел, чтобы он прыгнул в бассейн из-за всей этой истории”. Мы с Анитой вернулись в нашу маленькую квартиру в St. John's Wood, которая пустовала со времен моих встреч с Линдой Кейт. Это было для Аниты, конечно, не то, что в Courtfield Gardens. Некоторое время мы скрывались там от Брайана. Мы с Брайаном продолжали работать вместе, и он делал отчаянные попытки вернуть Аниту. На это у него не было никаких шансов. Анита приняла окончательное решение. В тот напряженный период мы пытались договориться с Брайаном, но для него это просто был повод, чтобы получить больше. Говорили, что я украл ее. Но, по моему мнению, я спас ее. На самом деле, в некотором смысле, я и его спас. Их обоих. Они были на очень опасном пути. Брайан поехал в Париж, и обрушился с жалобами на агента Аниты – что его все покинули, использовали и бросили. Он никогда не простил меня. Я не виню его. Он сам быстро нашел себе девушку – Сьюки Пуатье, и мы как-то организовали совместный тур в марте и апреле.
Мы с Анитой уехали в Рим на весну и лето, там она снялась в фильме “Барбарелла” вместе с Джейн Фонда, режиссером фильма был Роже Вадим, муж Джейн… Иногда я заходил на студию, и видел Вадима и Фонда в работе. Анита ходила на работу, а я нет. Как какой-нибудь римский сутенер, или что-то вроде. Отправил женщину на работу, а сам болтался без дела. Это было странно… Марианна и Мик были там с нами какое-то время. Вот как Марианна рассказывает об этом:

Марианна Фейтфулл:
“Я никогда не забуду эту поездку. Мы с Миком, Кейт с Анитой и Сташ. На кислоте, в полнолуние, на вилле Медичи. Было необыкновенно красиво. И я вспоминаю улыбку Аниты. Её чудесную, многообещающую улыбку тех дней. В те хорошие для нее времена она была так полна надежд. Она улыбалась своей невероятной белозубой улыбкой, привлекающей и пугающей в то же время. Как волчица, как кошка, которая добралась до сметаны. Должно быть, на мужчин это производило впечатление. Она была великолепна, потому что всегда прекрасно одевалась, носила самые лучшие костюмы”.

Анита оказала огромное влияние на стиль того времени. Она могла надеть любые вещи в любом сочетании, и выглядеть хорошо. Я начинал носить в основном ее одежду в то время. Я просыпался с утра и надевал то, что попадалось мне под руку. Иногда это были мои вещи, а иногда её, но меня это не волновало, ведь у нас с ней был один размер. Если я с кем-то сплю, я по крайней мере имею право носить ее одежду. Я постепенно становился иконой моды, одеваясь в шмотки моей старушки, и это по-настоящему бесило Чарли Уоттса, с его безупречными костюмами, которые он покупал на Savile Row. В других случаях моей добычей становились вещи, которые были брошены мне на сцену, я брал их себе, если они подходили мне по размеру. Я обычно одевался, раздевая других и забирая их одежду. Например, я мог сказать кому-нибудь, что мне понравилась эта рубашка, и они почему-то считали, что обязаны отдать ее мне. Меня никогда не интересовало, как я выгляжу, так сказать, хотя в этом я могу лукавить. Обычно я сидел и часами перешивал старые штаны, чтобы придать им новый вид. Я брал четыре пары матросских штанов, отрезал их в колене, брал полоску из кожи, потом брал штаны другого цвета и сшивал их вместе. Нежно-лиловый и бледно-розовый, как сказал Сесил Битон. Я и не знал, что он следил за этим.
. . . . . . . . . .
10 мая 1967 года, почти в один час, мне и Мику были предъявлены обвинения. Одновременно арестовали Брайана в его Лондонской квартире. Арест был организован и синхронизирован с редкой точностью. Но в постановке произошла небольшая нестыковка – пресса и телевидение прибыли на место и включили камеры на несколько минут раньше, чем полиция постучала в дверь Брайана с ордером на арест.
Это было мое самое первое шоу в суде, я еще не знал тогда, как себя вести в подобной ситуации. Фактически у меня не было выбора. На судейской скамье сидел Судья Блок, которому было тогда шестьдесят с лишним, примерно столько, сколько мне сейчас. Он оскорблял меня, видимо пытаясь спровоцировать, чтобы развязать себе руки. За то, что в моем доме курили смолу каннабиса, он назвал меня “грязный” и “сволочь”, и сказал: “Таким людям, как эти, нельзя позволить гулять на свободе”. Поэтому, когда прокурор сказал мне, что несомненно, я знал, что происходит, и понятно, что я делал с голой девушкой, завернутой в ковер, я уже не мог просто сказать: “О, извините, Ваша Честь”.
Вот дословный диалог:

Моррис (Прокурор): “Как мы знаем, у вас на диване сидела молодая женщина, на которой из одежды был только ковер. Согласны ли вы, что обычно молодой женщине должно быть стыдно, когда на ней ничего нет, кроме ковра, в присутствии восьмерых мужчин, двое из которых были прихлебателями, а третий – марроканский слуга?”
Кейт: “Вовсе нет”.
Моррис: “Вы считаете это вполне нормальным?”
Кейт: “Мы ведь не старики. Нас не волнуют моральные ограничения”.

В тот день, 29 июня 1967 года, я был признан виновным и приговорен к 12 месяцам тюрьмы. Роберту Фрезеру дали шесть месяцев, Мику три месяца. Мик был в Брикстоне. Я и Фрезер отправились в тюрьму Wormwood Scrubs той ночью. Какой нелепый приговор. Насколько сильно они нас ненавидят?...
Стена тюрьмы была неприступной, страшно было даже смотреть, около двадцати футов высотой. Но кто-то хлопнул меня по плечу: “Блейку удалось сбежать отсюда”. За девять месяцев до этого друзья шпиона Джорджа Блейка перекинули веревочную лестницу через стену и тайно переправили его в Москву – это был сенсационный побег. Но иметь русских друзей, которые могут помочь тебе бежать, это другое дело. Я гулял на тюремном дворе по кругу, довольно долго, и вдруг кто-то тронул меня сзади за плечо: “Киф, за тебя внесли залог, парень”. Я сказал: “Есть какие-нибудь письма? Давайте их сюда”. Я уже написал домой около десяти слёзных записок. Там было несколько бедных матерей, и большинство из них были надзирательницами. Тюремный начальник, сволочь, сказал мне, когда я садился в Бентли: “Ты еще вернешься сюда”. Я сказал: “Не дождетесь”. Наши адвокаты подали апелляцию, и я был освобожден под залог…
В том же месяце меня признали невиновным, а обвинение Мика было поддержано, но его приговор отменили. Не так повезло Роберту Фрезеру, который признал себя виновным в хранении героина…
В тот же день, когда нас освободили, состоялась теледискуссия, самая странная из всех, какие были когда-либо сняты, между Миком, который прилетел на вертолете, высадившись на какой-то английский газон и представителями правящего истеблишмента. Они были как персонажи из “Алисы в стране чудес”: епископ, иезуит, генеральный прокурор и Рис-Могг. Их прислали в качестве разведчиков, размахивающих белым флагом, чтобы выяснить, действительно ли новая молодежная культура представляет угрозу существующему порядку. Они пытались построить мост между разобщенными поколениями. Они были слишком серьезны и неловки, и это было смешно. Они задавали вопросы типа: “Чего вы хотите?” Мы смеялись в рукава. Они пытались заключить с нами мир, как Чемберлен. Маленький клочок бумаги, "мир в наше время, мир в наше время." Всё, что они пытались сделать, это сохранить свои позиции. С такой прекрасной английской искренностью, с такой озабоченностью. Это было поразительно. Но мы понимали, что под видом забавного любопытства они несли в себе тяжелый груз этого дерьма, в основе которого была агрессивность. По ходу беседы они просили Мика дать ответы. Я считаю, Мик держался весьма неплохо. Он не пытался отвечать им, он просто сказал: вы живете в прошлом.

В тот год мы направили все свои основные усилия на запись альбома “Their Satanic Majesties Request”. Никто из нас не хотел его делать, но подошел срок для следующего альбома Stones, к тому же в тот год вышел Sgt. Pepper, и мы считали, что в основном мы делаем что-то похожее. Мы сделали первую 3-D обложку всех времен. И без кислоты не обошлось. Мы всё сделали сами. Мы поехали в Нью-Йорк, доверив себя в руки этому японскому парню, у которого была единственная в мире камера, на которую можно было снимать 3-D. Кусочки краски, пенопластовая крошка. Нам нужны кое-какие растения! О'кей, мы пойдем туда, где растут цветы. Это совпало с отъездом Эндрю Олдхема – сбитого летчика, который теперь был в плохом состоянии после шоковой терапии невыносимой душевной боли, которую он получил от женщин. Всё могло бы идти своим чередом, но между ним и Миком что-то произошло, какой-то неразрешимый конфликт, о котором я мог только догадываться. Они перестали понимать друг друга. Мик начал чувствовать свое лидерство, и хотел проверить это, избавившись от Олдхема. И если быть справедливым к Мику, у Эндрю были большие планы. А почему нет? Год или два назад он был никем, а теперь он хотел быть Филом Спектором. Но всё, что у него было, это рок-н-ролльная группа из пяти человек, с которой он работал. Он должен был тратить слишком много времени, чтобы однажды получить пару хитов, стараясь делать записи в духе Спектора. Эндрю перестал уделять внимание Stones. Добавьте к этому то, что мы не могли больше работать в прежних рамках. Мы больше не писали заголовки, мы погрузились в них. Олдхем сделал свою работу и мог уходить. Его набор приемов был исчерпан.

Мы с Анитой еще раз ездили в Марокко на Рождество в 1967 году, с Робертом Фрезером, когда его выпустили из тюрьмы…
Я страдал от гепатита в той поездке, и возвращался практически ползком, но моя удача была со мной, и мне посчастливилось попасть в руки к одному из величайших докторов медицины, доктору Бенсуссану, в Париже. Анита привела меня к Катерине Харл. Она была модельным агентом, суфием, невероятная женщина, у которой был широкий круг знакомств. Для Аниты она была как духовная мать, она помогала ей в беде или когда Анита была больна. Именно к ней обращался Брайан, когда Анита его бросила, и он хотел ее вернуть. Катерина познакомила меня с доктором Бенсуссаном. Уже само его алжирское имя, возможно, дало мне надежду на что-то большее, чем традиционное лечение. Бенсуссан обычно приезжал в аэропорт Орли и встречал там шейхов, королей и принцев, которые делали там остановку перед тем, как ехать еще куда-то. Он приходил к ним и лечил их, в любое время дня и ночи. В моем случае это был тяжело протекающий гепатит, который по-настоящему выматывал меня. У меня не было сил. Я пришел на прием к доктору Бенсуссану, и он сделал мне укол, это заняло двадцать минут. В основном это была смесь витаминов, всё, что полезно для вас, а потом что-то ещё, очень приятное. Я попал в его заведение и просто ухитрился получить укол в задницу, и через полчаса я вышел оттуда. “Забудь про машину”. Удивительный укол, удивительный лечебный коктейль. Что бы это ни было, я снимаю перед ним шляпу. Потому что он поставил меня на ноги за шесть недель. И он не только лечил меня от гепатита, он настраивал меня на выздоровление, и я стал себя хорошо чувствовать. Но к тому же, у меня невероятная иммунная система. Я излечил сам себя от гепатита С, даже не утруждаясь сделать что-нибудь для этого. Мой случай очень редкий. Я хорошо умею читать своё тело.

Беда была в том, что со всеми этими заботами, перерывами, проблемами с законом, перелетами, выяснениями отношений с Олдхемом, мы временно отвлеклись от того, что теперь стало тревожным и очевидным: у Rolling Stones кончалось горючее.
. . . . . . . . . .

December Child
Спасибо!
Продолжаю читать.

Из главы 7

Наше горючее было на исходе. Я не думаю, что я понимал это тогда, но это был период, когда мы могли провалиться – естественный конец группы, делающей хиты. Это пришло вскоре после “Satanic Majesties”, который я в какой-то мере не воспринимал всерьез. И тогда на горизонте появился Джимми Миллер в качестве нашего нового продюсера. Началась большая совместная работа. Из всего материала, который у нас был к этому времени, мы отобрали лучшее для альбома “Beggars Banquet”, и помогли Stones выйти на другой уровень. Мы должны были тогда сделать хорошую вещь. И мы ее сделали…
Джимми Миллер много работал с черными парнями. Но главное, он был чертовски хорошим барабанщиком. Он знал толк в ритме. Он был барабанщиком в "Happy"; а также в оригинальной версии "You Can't Always Get What You Want." Он делал это так, что мне легко было с ним работать, задавать правильный ритм и темп. К тому же Мик и Джимми хорошо понимали друг друга. Мик решил, что с ним можно продолжать работать.
Мы играли Чикагский блюз, всё, что мы знали, мы брали оттуда, Чикаго был нашей отправной точкой. Посмотрите на реку Миссисипи. Где ее начало? Куда она течет? Плывите по течению этой реки до конца, и вы попадете в Чикаго. И пройдите до конца весь путь артистов, которые записали эту музыку. Там нет правил. Посмотрите на метод, которым были сделаны эти записи, все они были записаны совершенно неправильно. Но что правильно и что неправильно? Важно, как вы это слышите. Чикагский блюз был таким грубым, хриплым и энергичным. Если вы пытаетесь добиться чистоты записи, забудьте о ней. Почти в каждой записи Чикагского блюза вы слышите огромную перегрузку по звуку на всех уровнях. Когда вы слушаете записи Литтл Уолтера, звучит первая нота его губной гармошки, и группа исчезает, пока эта нота не смолкнет, потому что он заглушает всех. Когда вы делаете записи, вы в основном следите за искажениями. Это свобода записи дает вам возможность поиграть со звуком. И здесь не нужно прилагать особенных усилий, здесь важен эксперимент и игра. Эй, это хороший микрофон, но если мы положим его чуть ближе к усилителю, а затем возьмем усилитель меньшего размера вместо большого, и поставим микрофон прямо перед ним, накроем микрофон полотенцем, давайте посмотрим, что получится. Всё, что вы ищете, это момент, когда звуки просто сольются в один, и после зазвучит этот ритм, а дальше звук должен извиваться и катиться, и так до конца игры. Если у вас всё это раздельно, то это безвкусно и неинтересно. Всё, что вы ищете, это сила и энергия, но без громкости – это внутренняя сила. Вам нужно найти способ свести воедино то, что делает каждый из нас в этой комнате, сделать из этого один звук. Это ведь не две гитары, фортепиано, бас и барабаны, это одно целое, а не пять частей. Твоя задача здесь – создать цельное произведение.



Джимми продюсировал “Beggars Banquet”, “Let It Bleed”, “Sticky Fingers” – все записи Stones, включая “Goats Head Soup” в 1973 году, основную вещь. Но лучшая вещь из тех, которые мы сделали с Джимми Миллером, это "Jumpin' Jack Flash." Эта песня, как и "Street Fighting Man", была записана на самых первых сессиях с Джимми в студии Olympic, чтобы стать “Beggars Banquet” весной 1968, в мае, во время уличных боев в Париже. У нас вдруг начали возникать новые идеи, у группы открылось второе дыхание. Это становилось всё более и более интересным. Мик начал сочинять великолепные песни, такие как “Dear Doctor”, которую, вероятно, ему помогла написать Марианна, и "Sympathy for the Devil", хотя она получилась не такой, какой он задумывал ее в начале. Но это есть в фильме Годара, там вы можете увидеть и услышать, как трансформировалась эта песня. "Parachute Woman", песня со странным жужжащим звуком, вроде мухи или комара у вас под ухом, она написалась очень легко. Я думал, это будет трудно, потому что у меня была концепция песни, но я не был уверен, что это сработает, но Мик ухватился за идею, и запись заняла совсем немного времени. "Salt of the Earth", я придумал название, и это стало главным стимулом для песни, Мик сочинил весь текст. Это была наша вещь. Я высек первую искру: “Давайте выпьем за тружеников, давайте выпьем за соль земли”, а после, Мик, это всё твоё… На Beggars Banquet было много кантри и блюза: "No Expectations," "Dear Doctor," даже "Jigsaw Puzzle". "Parachute Woman," "Prodigal Son," "Stray Cat Blues," "Factory Girl," всё это либо блюз, либо фолк-музыка… Вы не можете сказать, кроме "Sympathy" или "Street Fighting Man", что Beggars Banquet, это всё рок-н-ролл. "Stray Cat", это немного фанка, но всё остальное, это народные песни… Работая над песнями "Jumpin' Jack Flash" и "Street Fighting Man" я открыл для себя новый звук, который можно извлекать из акустической гитары. Этот шероховатый, грязный звук пришел из каких-то вшивых мотелей, где для записи у вас была только одна магнитола, это тогда было новое изобретение. И это никому не мешало. Это была такая мини-студия. Играя на акустической гитаре, вы перегружали по звуку кассетный магнитофон Philips до той точки, когда начинались искажения, а при воспроизведении этой записи вы получали эффект электрогитары…

Когда у вас получается такой рифф, как "Flash", вы испытываете чувство огромного восторга, дикой радости. Конечно, потом приходит желание поделиться этим с другими, убедить их, чтобы они тоже поняли, что это великая вещь. Вам приходится пройти через “пух-пух”. "Flash" – это в основном "Satisfaction" наоборот. Почти все эти риффы тесно связаны. Но если кто-нибудь говорил: “Вы можете играть только один из ваших риффов, снова и снова”, я говорил: “О’кей, сыграйте мне Flash”. Я очень люблю "Satisfaction" и другие вещи, но эти аккорды, это в значительной степени хороший тон, конечно, насколько это возможно в написании песни. Но "Flash" особенно интересна. “Теперь всё отлично!..” ("It's allllll right now.") Это что-то почти арабское или очень старинное, архаичное, классическое, такую последовательность аккордов можно услышать лишь в григорианских песнопениях или что-то подобное. И эта странная смесь получилась из современного рок-н-ролла и ещё из этого странного эха очень, очень старинной музыки, о которой вы даже не знаете. Это намного старше меня, и это невероятно! Это как воспоминание, пришедшее неизвестно откуда. Но я знаю, откуда взялись эти стихи. Всё началось с одного серого рассвета в Редлансе. Мы с Миком не спали всю ночь. На улице шел дождь, и вдруг под нашим окном послышался топот тяжелых резиновых сапог – это был мой садовник, Джек Дайер, настоящий сельский житель из Сассекса. Этот звук разбудил Мика. Он сказал: “Что это?” Я сказал: “О, это Джек. Это прыгающий Джек” ("jumping Jack"). Я начал работать с этой фразой на гитаре с открытой настройкой, написав два слова - "Jumping Jack". Мик сказал: "Flash", и вдруг у нас получилась эта фраза с великолепным закольцованным ритмом. Так в процессе работы написалась эта песня. Каждый раз, когда я играю "Flash", я могу слышать, как вся группа повторяет его за мной. Ты прыгаешь на рифф, и он играет тобой. Мы зажигаем? О'кей, поехали! Дэррил Джонс будет играть, следуя за мной, на басу. “Что мы сейчас играем, ‘Flash’? Окей, поехали, раз-два-три…” И больше вы не смотрите друг на друга, потому что знаете, что вы сейчас на полном ходу. Это всегда будет сыграно по-разному, в зависимости от темпа, который вы задали. Левитация - вот, пожалуй, самая близкая аналогия с тем, что я чувствую, - будь то "Jumpin' Jack", "Satisfaction" или "All Down the Line" - когда я понимаю, что я задал верный темп и группа играет вслед за мной. Это как взлет на самолете Learjet. У меня возникает ощущение, что мои ноги не касаются земли. Я переношусь в другое пространство. Мне говорят: “Почему бы тебе не завязать с этим?” Я не уйду в отставку, пока не подохну. Думаю, они не вполне понимают, зачем мне это нужно. Я занимаюсь этим не просто ради денег, и не только для вас. Я делаю это для себя.
. . . . . . . . . .
Я написал "Gimme Shelter" во время грозы, сидя в апартаментах Роберта Фрезера на Mount Street. Анита в то время снималась в фильме “Performance”, это было недалеко, но я не приходил к ней на съемки. Бог знает, что там происходило. Но я не ходил туда, потому что на самом деле я не любил режиссера Дональда Кэммелла, пройдоху и манипулятора, у которого была одна настоящая страсть в жизни – делать гадости другим людям. Я не хотел вмешиваться в отношения Аниты и Дональда. Дональд был очень красив, с умом острым, как бритва, ядовитым и язвительным. Он был художником в Нью-Йорке, но у него вдруг от чего-то поехала крыша, это выражалось в том, что он не терпел других умных и талантливых людей, и всегда стремился их уничтожить. Это был самый вредный маленький м*дак из всех, кого я встречал. Он имел успех у женщин и манипулировал ими, многие из них были очарованы им. Иногда он издевался над Миком за его кентишский акцент, а иногда и надо мной, парнем из Дартфорда. Я умел резко ответить ему на это. Но унижать людей – для него это было почти что наркоманией. Всё, что вы делали при нем, становилось предметом его насмешек. Когда я впервые услышал о нем, у них было трио с Деборой Диксон и Анитой, и они вместе очень весело проводили время. Это было задолго до того, как мы сошлись с Анитой. Он был организатором оргий втроём в качестве сутенера, хотя я не думаю, что Анита смотрела на это так. Один из первых конфликтов между мной и Анитой произошел во время съемок “Performance”. Ему захотелось как-то навредить мне, потому что до Деборы Диксон он был с Анитой. Очевидно, он решил поссорить нас.



По сценарию, Мик и Анита снимались вместе. Я почувствовал что-то на расстоянии. Я знал Мишель Бретон, она играла в той сцене, где они втроем в ванне; я не был совсем безучастным в этой сцене – я был тем, кто когда-то заплатил за эту “роль”, вместе с ее бойфрендом. Анита говорила мне, что Мишель принимала валиум перед каждой съёмкой. В основном он снимал третьесортное порно… Дональда Кэммела больше интересовало манипулирование людьми, чем режиссура… Его возбуждали любовные измены, и он провоцировал их по мере своих возможностей, когда снимал “Performance”…
Я встретил Кэммелла позже, в Лос-Анджелесе, и я сказал ему: ты знаешь, Дональд, мне кажется, что ты никому в жизни не принес счастья, да и сам ты вряд ли был счастлив. И теперь ты никому не нужен, тебе некуда идти. Лучшее, что ты можешь сделать – это уйти как джентльмен. Это было примерно за два или три года до того, как он в конце концов покончил с собой.

Я не знал про Мика и Аниту до определенного времени, но я почуял это. В основном через Мика, который ничем не выдавал себя, именно поэтому я что-то заподозрил. Моя старая леди возвращается ночью, рассказывает мне о съёмках, о Дональде, и бла-бла-бла. Но случается, что она не приходит домой ночевать, и тогда я могу пойти куда-нибудь и встретиться с другой подружкой. Я никогда не строил никаких планов относительно Аниты. Я имею в виду, эй, я увел ее у Брайана. А вот теперь появился Мик, и что вы теперь думаете? Это было как в “Peyton Place”, обмен жёнами или подругами, и… о, он должен был быть с вами, ОК. А чего ты ожидал? Ты живешь с такой женщиной, как Анита Палленберг, и ты надеешься, что другие парни не будут приставать к ней? До меня доходили слухи, и я подумал, что если она собирается уйти от меня к Мику, то удачи ему; он должен был однажды принять это решение. А мне оставалось только жить с этим. Анита – это часть нашей работы. Она, наверное, чуть не сломала ему позвоночник! Я не ревнивый парень. Я знал, где Анита была раньше, я знал, что раньше она была с Марио Чифано, известным художником. И с тем другим парнем, который был арт-дилером в Нью-Йорке. Я не пытался удержать ее. Наверное, это стало главной причиной, из-за которой мы с Миком стали всё больше отдаляться друг от друга, но в основном это было со стороны Мика, а не с моей. И это, вероятно, навсегда. Я ничего не стал предпринимать в отношении Мика и Аниты. Я решил посмотреть, что из всего этого получится. Это был не первый раз, когда мы с Миком соперничали из-за какой-нибудь пташки, такое у нас бывало даже ночью на дороге. Кому она достанется? Кто из нас здесь Тарзан? Это было что-то вроде борьбы между двумя “альфа”. И всё было по-честному. Но это не способствует хорошим отношениям, не так ли? Я мог бы устроить скандал Аните, но какой в этом смысл? Мы были вместе. Я часто был в разъездах. К тому времени я стал настолько циничным по отношению к этим вещам. Я имею в виду, что если я увел ее у Брайана, то я не мог рассчитывать на то, что Мик не трахнет ее, согласно сценарию Дональда Кэммелла. Я сомневаюсь, что это произошло бы без Кэммелла. Но ты знаешь, мужик, пока вы там этим занимались, я в это время был с Марианной. В твое отсутствие я целовал её. На самом деле, мне пришлось внезапно покинуть помещение, когда кот вернулся. Это было лишь один раз, всё было горячо и торопливо. У нас был как раз тот момент, который Мик называет "Let Me Down Slow", момент блаженного расслабления после оргазма, моя голова лежала между двух таких прекрасных грудей. Мы услышали, как подъехала его машина, я рванулся к окну, обуваясь на ходу, выскочил из окна в сад, и тут я понял, что в спешке оставил там свои носки. Ну, он ведь не тот парень, который будет искать какие-то носки. Мы с Марианной до сих пор шутим по этому поводу. Она присылает мне сообщения: “Я до сих пор не могу найти твои носки”.


Marianne Faithfull

Анита - игрок. Но иногда игрок делает неправильные ставки. Идея статус-кво для Аниты была неосуществима в то время. Всё должно меняться. И мы не женаты, мы свободны, как угодно. Вы свободны до тех пор, пока вы даете мне знать, что происходит. Во всяком случае, ее не обрадовал крохотный пенис. Я знаю, у него есть пара огромных мячей, но ведь их размер не может в полной мере скомпенсировать этот недостаток, не так ли? Это не удивило меня. В каком-то смысле я даже как бы ожидал этого. Вот почему я написал, сидя в квартире Роберта Фрезера: “О, надвигается буря на саму мою жизнь сегодня”. Мы жили в его квартире, пока Анита снималась, но под конец он перестал появляться там, и когда Анита уходила на работу, я оставался с Бобом Strawberry и с Мухаммедом, вероятно, они были первыми людьми, которым я сыграл эту песню. “Война, дети, она всего лишь на расстоянии выстрела…” Это был ужасный, хреновый день, над Лондоном бушевала невероятная гроза. Я сидел на Маунт-стрит, и просто смотрел в окно на всех этих бегущих людей, я видел, как ветер вырывает зонтики у них из рук, это было как в аду. И ко мне пришла идея. Иногда вам везет. А тогда был дерьмовый день. Я не мог сделать ничего лучшего. Конечно, это становится гораздо более метафоричным во всех других контекстах, но в то время я не думал: “О, мой Бог, моя старая леди снимается в ванне вместе с Миком Джаггером”. Я думал о смятении в умах других людей, а не в моём. Просто так получилось, что я попал в цель в тот момент. Только позже я понял, что это будет значить больше, чем я думал в то время. “Надвигается на мою жизнь сегодня”. В этом есть угроза, это жуткая вещь.
. . . . . . . . . .

December Child
Вот всё как было, оказывается!